Испытание правдой
Шрифт:
— Хорошо, может, завтра? — спросила я.
— Завтра я тоже буду занят, — ответил он.
— Послезавтра?
— По правде говоря, миссис Бакэн, мне сейчас не нужна работа.
— То есть ты хочешь сказать, что тебе не нужна работа от меня, — уточнила я.
— Что-то вроде того, — согласился он и добавил: — Я тороплюсь. — После чего повесил трубку.
Я воспользовалась справочником «Желтые страницы» и позвонила стекольщику, который оказался свободен и, похоже, совсем не смутился, когда я назвала ему свое имя и адрес. Возможно, он просто не читал
— Я на все руки мастер, — рассмеялся он. — Ждите меня через пару часов.
Мне очень хотелось поговорить с кем-то, кого можно было назвать другом. Поэтому я позвонила Алисе Армстронг.
— О, привет, — очень нервно воскликнула она.
— Я так рада слышать твой голос. Ты не представляешь, что у меня сейчас творится.
— Как же, я ведь читаю газеты, — сказала она. — И видела тебя по телевизору.
— Может, ты слышала и то, что Дэн бросил меня? И что меня выгнали из школы? Или в наших джунглях еще не расползлись сплетни…
— Знаешь, Ханна, сейчас не самый удачный момент для разговора. Можно, я перезвоню тебе позже?
— Ах да, конечно. Просто… мне сейчас действительно одиноко. И если ты свободна сегодня вечером, чтобы поужинать со мной…
— Нет, я занята, — сказала она. — Все, мне пора.
И она нажала отбой.
Вот это я уже отказывалась понимать. Алиса была, пожалуй, самой левой из всех, кого я знала, и уж она должна была бы первой позвонить мне, когда Тобиас Джадсон выпустил в меня свои неоконсерваторские стрелы. Возможно, я и впрямь позвонила ей не вовремя. А может, она была не одна и рядом были люди, при которых ей было неловко выражать мне поддержку.
На самом деле я хотела расспросить Алису об адвокатах, которые занимались уголовными делами (она знала всех в Портленде). Но неожиданно на выручку пришел отец. Я позвонила ему сразу после разговора с Алисой и все ему рассказала. Он был так возмущен, особенно Дэном.
— Одно дело — валять дурака, совсем другое — бросить жену, когда она в беде. Это трусость, но в глубине души он и сам знает.
— Слабое утешение.
— Все как с цепи сорвались. Можно подумать, что ты помогла бежать Усаме бен Ладену.
— Теперь привязались к этой фразе, которую я бросила репортеру, о том, что не хочу просить прощения. Но как я уже объяснила в интервью для «Глоб»…
— Я читал, что ты готова попросить прощения только у своей семьи, и я полностью с тобой согласен. Это было хорошее интервью. Ты держалась молодцом.
— Я рада, что ты так думаешь. Потому что, как говорят твой внук и невестка… — И я рассказала, что мне запретили видеться с внуками.
— Это не навсегда.
— Не обольщайся, — сказала я. — Джефф безжалостный и неумолимый, особенно по отношению к своей матери.
— Я мог бы попытаться с ним поговорить, но боюсь, он считает меня главным Троцким в нашей семье.
— С Шэннон еще хуже. Для нее все мы — убийцы младенцев в зародыше. А теперь, после того, что открылось в моем прошлом, да и всей этой мерзости про тебя…
— Тебя
— Столько лет прошло…
— Ответь на вопрос, — мягко произнес он.
— В то время меня это волновало, конечно. Мне было неприятно, что ты изменяешь маме, хотя даже тогда я понимала, что так уж устроены ваши отношения. В глубине души я готова признать, что мама была права насчет меня — я всегда была консерватором. И за исключением того единственного эпизода с Джадсоном…
— Я вовсе не хочу об этом знать, Ханна. Для меня это, в сущности, ничего не меняет. Даже если бы у тебя был любовник все эти тридцать лет…
— Если бы…
Он рассмеялся:
— Что ж, даже в этом случае мои чувства к тебе не изменились бы, и я все равно видел бы в тебе замечательного человека.
— Вряд ли меня можно назвать замечательной, отец. Я не писала книг и не прославилась своими выступлениями против правительства. Я жила тихой, скромной жизнью. Не такой уж плохой вплоть до недавнего времени, но тем не менее заурядной. И когда она закончится лет через двадцать — тридцать, кто вспомнит о том, что я вообще была на этом свете? Тебя уже не будет. Дэн к тому времени окончательно вычеркнет меня из памяти. Как и Джефф. И его дети, которые даже не успели привыкнуть ко мне. А Лиззи…
Я почувствовала, как слезы закипают в глазах и дрожит голос. На меня вдруг накатила страшная усталость, и я подумала, что все-таки не выдержу и сломаюсь. Но какая-то крупица разума остановила рвавшийся наружу поток эмоций.
— Ханна, прекрати, — сказал отец — Сейчас и без того полно желающих тебя попинать. Не облегчай им жизнь. Потому что, если тебе интересно мое мнение, ты не сделала ничего плохого…
— О, прошу тебя…
— Ничего…и поверь, если бы это было не так, я бы первый сказал тебе об этом.
Нет, не сказал бы. Отец никогда и ни за что не осуждал меня. И это было одним из его многочисленных достоинств. Сейчас, вслушиваясь в его далекий голос, я могла думать только о том, как мне повезло, что он рядом со мной… и что он всегда будет защищать меня, что бы ни случилось.
— А теперь, если не возражаешь, отеческий совет: каким бы ни было твое следующее интервью, думаю, неплохо бы сказать, что ты уже покаялась перед теми, кто тебе дорог, а то, что тебя загнали в угол и заставили совершить противоправные действия, не заслуживает покаяния перед нацией. И еще я знаю одного адвоката в окрестностях Портленда, которого могло бы заинтересовать твое дело. Ты когда-нибудь слышала имя Грега Толлмена?
— Кто же в Портленде не знает Грега Толлмена? — сказала я.
Это был стареющий адвокат, известный радикал конца пятидесятых; в свое время он доставил правительству немало головной боли, организовав кампанию в защиту природы и против загрязнения окружающей среды крупными корпорациями, ведущими лесоразработки в заповедных лесах северного Мэна. Сказать, что Грег Толлмен вызвал раскол в общественном мнении, — значит ничего не сказать. В кругах местных экологов и левых активистов штата Мэн он слыл героем. Для всего остального штата он был старомодным смутьяном-шестидесятником.