Испытание правдой
Шрифт:
— По крайней мере, твой отец уговорил ее пойти к психиатру.
— Но чудесного исцеления пока не наступило.
— Послушай совет бывалого человека: терапия требует времени… и даже по прошествии многих лет лечения никто не гарантирует, что все изменится.
— У Лиззи, в ее нынешнем состоянии, просто нет этих лет. Я боюсь за нее, Марджи.
— А тут еще я с этим дерьмом. Как не вовремя…
— Я должна была это узнать. Во всяком случае, хорошо, что я услышала это от тебя, а не от кого-то другого.
— Да все нормально, ничего из того, что он
— Ты опять проболталась.
— Извини. Это все мой длинный язык.
— Вот и заткнись. Ты самая лучшая на свете подруга.
— Когда ты ждешь известий от Лиззи?
— Надеюсь, сегодня вечером.
— Позвонишь мне потом?
— Обещаю. Ты все еще в офисе?
— Боюсь, что да.
— Твой онколог не отшлепает тебя за то, что ты себя совсем не бережешь?
— Я у него образцовая раковая пациентка, которая не сдается… во всяком случае, пока.
— Если они говорят, что удалили опухоль полностью, значит, есть надежда.
— Ну вот, теперь ты начинаешь утешать меня. Доктор Аптека — так я теперь называю Уолгрина — говорит, что они практически избавились от нее, но обрати внимание на это профессиональное словечко: практически. Как бы то ни было, я часами торчу на веб-сайте клиники Майо, читаю про свою милую, добровольно приобретенную болезнь. Короче, суть такая: после всех этих томографий, радиоактивных капельниц и прочих пыток, которые мне пришлось перенести, все равно нет стопроцентной уверенности в том, что все раковые клетки уничтожены.
— Ты поборола рак, Марджи.
— Практически.
Повесив трубку, я принялась расхаживать из угла в угол, пытаясь успокоиться, уговаривая себя, что все равно я бессильна против Тобиаса Джадсона с его чертовой книгой (даже когда мысленно произносила его имя, меня бросало в дрожь). И поскольку заполучить ее мне удастся лишь на следующей неделе — школа была закрыта на пасхальные каникулы, — пока нужно выбросить все это из головы.
Да, все правильно.
Так-то оно так, но я знала, что всю неделю буду сходить с ума от беспокойства, тем более что довериться отцу я не могла. Он бы снова страдал от чувства вины и угрызений совести, и пришлось бы опять ворошить эту грязную историю, чего мне меньше всего хотелось. Я не могла причинить отцу такую боль… он бы просто не выдержал, в его-то возрасте, да еще в постоянном стрессе из-за матери. Так что…
— Ханна, ты еще на телефоне?
Вопрос сопровождался легким стуком в дверь.
Я сделала глубокий вдох, постаралась взять себя в руки и ответила:
— Уже иду, пап.
Я вернулась на кухню и застала отца у плиты. Он помешивал в кастрюле соус, а на соседней конфорке кипели спагетти.
— Не хотел тебе мешать, — сказал он, — но спагетти, похоже, уже сварились.
— Не проблема. У меня все готово.
Он вгляделся в мое лицо:
— Что-то случилось?
— У Марджи опять какие-то сомнения.
Он знал, что у нее рак, я рассказала ему об этом сразу, как только ей поставили диагноз, и с тех пор регулярно докладывала ему обстановку.
—
— Это верно. И чем старше становишься, тем сложнее договариваться с судьбой…
— Как в молитве: «Даруй мне кончину мирную и безмятежную»?
— Точно. И я думаю, самая большая проблема для неверующих в том, что, когда с тобой или твоими близкими случается самое страшное, ты не можешь утешиться мыслью о том, что все это делается по какому-то божественному плану.
— Религия… «Не поможет веры парчовый, молью траченный покров…» [55]
— Сам сочинил?
— Если бы. Английский поэт: Филип Ларкин. Немного мизантроп, но в то же время блестяще рассуждал о самых больших и невысказанных страхах этой жизни. Или, быть может, о единственном невысказанном страхе, который преследует каждого: смерть. «Пусть не случится многого иного, но смерть, она отменно держит слово».
— Не пора ли этим спагетти к столу? — спросила я.
55
Перевод Георгия Яропольского.
Отец улыбнулся.
— Очень итальянский ответ, — сказал он.
— На что?
— На вопрос о смертности. Когда тебя охватывают мысли о собственной эфемерности, самое верное решение: садиться есть.
За ужином нам удалось уговорить бутылку красного вина, которую отец отыскал в шкафчике. Я бы с радостью махнула и метилового спирта, если бы только он мог заглушить мои страхи. Мы оба несколько раз поглядывали на кухонные часы, ожидая звонка от Лиззи.
— Она тебе не сказала, во сколько они договорились встретиться? — спросила я.
— После работы. Так что это может быть и в семь, и в восемь…
— Если до десяти она не позвонит, я сама наберу ей… пусть даже она разозлится.
— При данных обстоятельствах… вполне имеешь право.
К девяти часам бутылку мы уговорили, а от Лиззи по-прежнему не было известий. Дневная дрема после мартини пошла отцу на пользу, и он держался бодрячком. Рот у него не закрывался, и он даже пустился рассказывать мне долгий, но забавный анекдот о том, как однажды во время войны жутко напился в Лондоне и, отыскав адрес Томаса Элиота, завалился к нему на квартиру со своим гарвардским приятелем.
— Было уже часов одиннадцать вечера, и Томас был в пижаме и халате. Он слегка опешил при виде двух подгулявших американских вояк. «Что вам нужно?» — возмутился он. Меня еще тогда поразил его безукоризненный английский акцент и то, что даже в пижаме он производил впечатление великого человека. Как бы то ни было, он задал вопрос, который, очевидно, требовал ответа, но я был настолько не в себе, что смог вымолвить только: «Это вы!» Он захлопнул дверь прямо у нас перед носом, и мой приятель, Оскар Ньютон, повернулся ко мне и сказал: «Да уж, апрель — самый жестокий месяц». Спустя три недели Оскар был убит во Франции…