Испытание временем
Шрифт:
— Мы зарезали двенадцать гусей. Трех я свезу моему командиру, а девять мы съедим на радостях, что избавились от тебя… Шагом арш под венец или налево кругом пошел вон отсюда!
Подмастерье Соловейчика снова уступил…
Дувид сидит у захлопнутого окна и думает, что уступать не следовало. Он мог жениться на красивейшей женщине в мире, она была бы тихой и покорной женой, мила бы ему ноги и воду пила…
Ему ни в чем не везло. Неудача — суженая подруга его — шла за ним по пятам. Его рано потянуло петь. Неведомо откуда явилась жажда вторить, подпевать. Точно полная до краев чаша,
Шестнадцати лет он впервые молился пред амвоном. На дверях синагоги висел тяжелый замок, никого внутри не было, один Дувид, тайно проникший в молельню, полный ужаса и восторга, выводил трели. Из запертой молельни неслось бурное ликование освобожденной страсти. Прохожие испуганно шептали молитву, со страхом проходили мимо синагоги. Неистовая душа томилась до рассвета. С первыми петухами пение умолкло…
Шли годы. Он добивался места в театре, играл в любительских спектаклях и, сломленный неудачами, пришел к синагогальному амвону. Евреи слушали его пение, упивались его голосом.
— Кто вы, молодой человек? — любопытствовали они. — Откуда?
Певец заворожил их, блаженны его родители, блажен народ и город, взрастившие его…
Что-о? Ремесленник? Портной?.. Жаль, но они не могут оставить его кантором. Простолюдин у амвона — позор для всей общины… Будь он торговцем, пусть мелким, разорившимся, кем угодно… Но ремесленник?! Неисповедимы пути всевышнего! К чему портняжке такой талант?
Так повторялось всюду. Они клеймили его позором, точно игла его была топором, а он — заплечных дел мастером. Он мечтал обмануть их, уехать далеко на запад, объявить себя сыном почтенных родителей, ешиботником[11], добиться денег, славы и потом открыться. Высмеять этих жестоких людей пред всем светом, доказать им, что портной тоже человек…
Дувиду душно у захлопнутого окна. Рухл пришила подкладку и возится у печки на кухне. Удачный момент вернуть себе свободу. Дневной жар спадает, и воздух уже, должно быть, остыл… Ему не сидится, одиночество томит его.
Он открывает окно и, словно выпорхнувшая на волю птица, поет, радуется и насвистывает. На улице собираются прохожие, очарованные его пением; они подмигивают ему, зажигают своим одобрением и терпеливо ждут новых песен… «Каково? — говорит его счастливый взор. — Сейчас я вам скопирую знаменитого Сироту… Без примерки смастерю… Пальчики оближете!..»
Пусть знают, как несправедлив мир, как топчут талант в грязь. О, старостам синагог не поздоровится… «Вы разбойники, — скажут им эти люди, — вы убиваете гениального человека! Дайте место Дувиду! Освободите для него амвон!..»
Он мечтал обмануть их, но из этого ничего не вышло. У него не было ста рублей, чтобы уехать, сбросить свое прошлое, как сбрасывает с себя тюремную одежду беглый арестант.
Сто рублей — не большие деньги, но где взять их?..
Как это бывает только с праведниками, дверь открылась, и посланец
«Вот тебе, Дувид, сто рублей, — означал этот приход, — пользуйся и не ропщи».
Старик поцеловал мезузу, буркнул приветствие и со вздохом опустился на стул. И на этот раз, как всегда, он был в крахмальной сорочке, желтой от пота, и в почерневшем от грязи воротничке.
Портной отложил работу и осторожно, точно опасаясь вспугнуть влетевшую жар-птицу, приблизился к гостю. Шимшон отложил руководство по гипнотизму с эпиграфом «верный путь к богатству» и высунулся из дверей. Рухл сделала шаг к Иойлю, встревоженная и млеющая.
Коллектор потер отекшие ноги и снова вздохнул.
— Что слышно?
Черты его желтого, застывшего лица безучастны. Дувид пристально разглядывает их, ищет ответа на свой вопрос.
— Говорят, бога нет, небо — сплошной пар и сверху само по себе сыплет и каплет. Спрашивается: откуда знает нога Иойля, что сегодня будет дождь?..
Метеорологический экскурс коллектора никого не тронул. Метеорология занимала портного не чаще двух раз в году — осенью и весной. Осенью он обычно говорил: «Слава богу, покончили с летом», а весной: «В добрый час, выпроводили зиму». Заказ его природе носил узкопрофессиональный характер: предпасхальные дни должны были быть теплыми, а предрождественские — холодными.
Шимшон слушал коллектора и мысленно убеждал себя, что никакого выигрыша нет; надежда всегда обманчива, удача приходит, когда ее меньше всего ждут. Он шепотом повторял себе: «Пиши пропало», «Черта с два выиграешь», — а любопытство томило его: неужели силы неба тогда водили его рукой?
— Что слышно, реб Иойль, где наш крупный выигрыш?
Голос Рухл звучит насмешкой, безверием вконец разочарованного человека. Старик высоко поднимает правую бровь, прищуривает левый глаз и произносит:
— Э-э-э! Обязательно крупный… Як мед, то и с ложкой?
— Женская логика… — вмешивается Дувид. — Не слушайте вы ее…
Следует молчаливое кивание головы, долгий взгляд прищуренных глаз и протяжное «э-э-э!..». Женщина остается женщиной, стоит ли уделять ей внимание…
«Говорите, Иойль, не томите!» — мысленно надрывается Шимшон, проклиная старость с ее рыбьим темпераментом.
— Вы не забыли, реб Иойль? Лотерейный билет тянул я… Это был ваш совет… Мне хочется знать…
Иойль нежно касается своего воротничка, и гордость преображает его. Обиженный Шимшон смотрит на смятую шею старика, на сложный рисунок вен и думает, что в них течет черная, грязная кровь…
— Что с вами, реб Иойль, — снова говорит Рухл, — вы язык проглотили? Что значит «э-э-э»? Где наш выигрыш? Где наше счастье?
Ответ коллектора звучит таинственно и туманно:
— Счастье дается за праведную жизнь, за добрые дела и заслуги предков… Есть у вас чем козырнуть — козыряйте!
— Скажите, наконец! Что вы тянете? На коне мы или под конем?..
Дувид потерял терпение, и лицо его выражает досаду. Коллектор глубоко вздыхает и некоторое время молчит.
— На коне, под конем, — не все ли равно?.. Как бы высоко мы ни взбирались, спускаться все равно надо. Из земли мы пришли и в землю вернемся…