Испытание временем
Шрифт:
Куда и зачем ему спешить? Человек с туберкулезом в последней стадии может позволить себе роскошь не торопиться, наслаждаться покоем и одиночеством.
Он ходит, понурив голову, опираясь на палку, но его знают и другим: пылким, страстным оратором, произносящим жаркие речи протеста. Люди всех направлений восхищаются его способностью решительно выступать за добро против зла, за истину против лжи. Всякий раз, когда Шимшон слушал его, он думал: как много накопилось зла на свете и как много еще надо Дейчману протестовать…
Поэт не щадил никого. Виноваты были и Платон, и Сократ, и Аристотель, и Иосиф Флавий,
Дома у него собиралась молодежь, длинноволосые серьезные юноши в косоворотках и тужурках. Они засиживались до глубокой ночи; взволнованные, обсуждали новости литературы, протестовали и возмущались, выносили приговоры векам. За тонкими стенами в соседней квартире был слышен голос поэта. Шимшон льнул к стене, напрягал свой слух, но ничего любопытного не улавливал. Доносились имена Бисмарка, Гейне, Магомета… Имена неведомые для мальчика, не замечательные для него ничем…
— Кого я вижу? Шимшон! С приездом!
Дейчман протягивает ему руку и крепко пожимает ее.
— Откуда? Какими судьбами?
Он привлекает Шимшона к себе и вдруг замечает его возбужденное состояние.
— Что с тобой? Куда ты, постой! Говори, что случилось? Пойдем ко мне, побеседуем. В таком виде я тебя никуда не пущу!..
Дейчман уводит его к себе, в маленькую комнатку со множеством книг на полках, усаживает в мягкое глубокое кресло и, откашлявшись, опускается рядом.
Из кухни выходит маленькая, щупленькая женщина с такими же, как у сына, светлыми глазами и полными пунцовыми губами. Она издали ему улыбается, нежно трогает его лоб и молча уходит, словно только за этим и пришла. Поэт удобней располагается и, усталый, зевает.
— Что же ты, Шимшон, не спросишь, чем я собираюсь удивить мир?
Он добродушно смеется. Ему понятно смущение Шимшона.
Мальчик совсем растерялся, близость знаменитости, видимо, волнует его.
— Я пишу, мой друг, книгу против Отто Вейнингера… Ты слышал, конечно, о нем… Безумец создал карикатуру на женщину, написал памфлет «Пол и характер» и застрелился. Против этой книжки протестуют все культурные люди, и я присоединяю свой голос возмущения. Мировое общественное мнение будет на моей стороне.
— Обязательно будет, — из вежливости соглашается Шимшон.
Поэт давно уже забыл, зачем привел с собой мальчика.. С той же страстностью, с какой лишь недавно клеймил Макиавелли, он негодовал и возмущался Вейнингером… Не видеть подлинной причины, не слышать голоса истории. Виноваты жестокие предки, основатели культа Вакха и Диониса, храма Венеры, лупанария, виновата Книга Вед…
Шимшон давно уже не понимает своего собеседника, из всего произнесенного единственно запомнилось ему слово «лупанарий». Это красочное слово его занимает, и он не дождется, когда узнает значение его.
Мать снова появляется из кухни, чтоб перебить сына на самом важном месте. В руках у нее дымящаяся чашка кофе, на губах теплая улыбка.
— Зейделе, дорогой мой, успокойся… Оставь их, бог с ними… Как видите, — обращается она к Шимшону, —
Старуха и сын улыбаются. Она вовсе не сердится на него. Ей просто приятно таким маневром распечь его, потрогать за лоб и уйти. Пусть знают люди, какое у нее сокровище, с какими великими людьми ее Зейделе запанибрата.
Когда она уходит, поэт нагибается к Шимшону и многозначительно шепчет:
— Одно притворство… Она все одобряет. Положительно все… Сама пламенеет огнем протеста… Знает все промахи Платона, осуждает Сократа, терпеть не может Макиавелли, — притворяется ворчливой…
Шимшон смотрит на близко склонившегося к нему Дейчмана, и он кажется ему прозрачным. На висках просвечивают голубые жилки, они извиваются вкривь и вкось, как дождевые потеки на стекле. Светлые глаза его глубоки и бездонны; пристально заглянуть в них — и все откроется: мысли и желания.
«Кристаллический человек», — говорят о нем в городе. «Прозрачный», — думает Шимшон.
Дейчман долго еще говорит.
— Вся наша жизнь должна быть посвящена протесту… Пусть ничего не ускользнет от нас, наш долг — обнаружить зло и восстать против него…
На память Шимшону приходят события вечера: оскорбления, обиды, протесты, возмущение, — и он неожиданно чувствует себя соратником поэта. Годы — свидетели: жизнь его — вечный бунт, непрерывная борьба за справедливость. Мозес и Турок, Егуда и взводный Израиль Бык, друзья и совратители, — разве он не отстоял себя, ценой протеста и возмущения не добился торжества правды?
Новая идея вдруг осеняет Шимшона. Он набрел на счастливую мысль. Дайте ему только обдумать, обсудить, такие вещи сразу не делаются… Ну да, конечно, эта идея — сокровище! Дейчману недолго осталось жить на свете, городу грозит опасность остаться без поэта… Это не вакансия раввина или кантора, доступная каждому еврею, такого не всякий может заменить. Впереди слава, независимость и верный заработок! Надо только протянуть к ним руку… Голова Шимшона полна мыслей, если изложить их на бумаге, хватит на целую кипу книг. Какой сокрушительный удар для врагов, и в первую очередь для упрямого, бесчувственного отца! Бывший цирюльник, никому не ведомый Шимшон — преемник Зейделя Дейчмана! Речи его полны протеста, они сокрушают, приводят в восторг и в трепет сограждан. Он никому пока ничего не скажет и будет днем и ночью писать.
— Извините меня, м-сье Дейчман, за дерзость, я хочу вас кое о чем спросить. Как вы думаете, вышел бы из меня писатель?
Вместо ответа поэт неожиданно спрашивает:
— Вы, Шимшон, паспорт свой держите при себе?
— Еще бы! Кто расстается с таким важным документом!
— Оставьте его мне на несколько дней.
С удовольствием… В сущности, он ему сейчас почти не нужен.
Поэт вдруг задумывается, берет Шимшона за плечо и говорит:
— Всякий, мой друг, чья совесть не заплыла жиром, чье сердце всегда готово к протесту, — поэт!