Испытание временем
Шрифт:
Первое, что Шимшон видит пред собой, — это большой портрет царя в багетной раме, карту военных действий и трех жандармов вокруг стола. Двое из них сидят по бокам, третий, в форме жандармского офицера, в пенсне, склонился над бумагами.
— Садитесь сюда, поближе, — приветливо приглашает его офицер, — не стесняйтесь.
Почему он должен стесняться? Он не заставляет себя просить и садится. Судя по всему, тут знают, как обращаться с людьми.
Следуют обычные вопросы: имя, отчество, фамилия, возраст, вероисповедание и отношение к воинской повинности. После каждого ответа офицер поднимает голову, и молния вспыхивает на стеклышках пенсне.
—
У него их нет… Все произошло так быстро… В два дня… Ицкович ему никаких бумаг не дал…
— Допустим… может быть… — соглашается допрашивающий. — Человек проникся вдруг чувством, внезапно решил… Очень вероятно… Вот только скажите мне, какие выгоды видели вы для себя в армии?..
От него требуют правды, и ему нечего скрывать ее. Евреи должны заслужить доверие русского народа, доказать преданность родине кровью своей…
— Правильно, правильно, — искренне доволен офицер, — рассуждения вполне патриотические… Гарантий только мало…
Манеры офицера безукоризненны, в голосе звучит едва уловимый укор.
— Царя иудейского вы распяли, — совершенно серьезно говорит офицер, — где гарантия, что царя православного не казните?
Нет, нет, на этот счет он может быть совершенно спокоен, евреям ничего, кроме равноправия, не надо… И что стоит воля человека рядом с волей всевышнего, разве не он руководит судьбами царей?.. Впрочем, Шимшону все это глубоко безразлично. Его сняли с эшелона и лишили возможности следовать на фронт. Пусть господин офицер сейчас же распорядится…
Господин офицер настаивает на своем:
— Нет, вы согласитесь, что это было чудовищно… Казнить спасителя, которого мир веками ждал!..
Еще раз Шимшон уступает. Он не только принимает на себя вину римлян, но и сурово осуждает невинных предков. Только бы ему дали догнать маршевую роту.
— То дело старое, — вдруг вмешивается другой жандарм, — а зачем вы, жиды, кровь нашу пьете? Христианскую душу на пасху губите?
Это недоразумение, честное слово, недоразумение. Он, Шимшон, ручается — крови христианской они не пьют…
Какое ему до всего этого дело? Разве в этом его обвиняют?.. Он оглядывается и видит четвертого свидетеля их разговора — царя в багетной раме. Четыре головы дышат на Шимшона ехидством и злобой. Электрическая искра зажигает стеклышки пенсне жандармского офицера, и Шимшон видит себя в них раздавленным и жалким…
Печальные дела повторяются… Солнечный осенний день. Школьный двор народного училища. Стройное и строгое здание, обнесенное камнем и железом, с высокими, густыми кленами и душистой акацией вдоль стены. На лестнице — высокая, полногрудая начальница Мария Ивановна Целяриус. Она мило улыбается маленькому Шимшону, гладит его по голове и шепчет ему ласковые слова. «Дети, — сзывает начальница детвору, — идите сюда…» Вокруг нее — ученики; еще возбужденные игрою, они медленно затихают и с нетерпением ждут, что она скажет им. «Детки, — звучит ее ласковый голос, — к нам поступил еврейчик… Смотрите любите его, не обижайте!» Она уходит, а Шимшон робко спускается по лестнице во двор. Ученики четвертого класса обступают его, увлекают в дальний угол двора и кричат ему в ухо: «Ой, вей мир!», «Сруль, Круль, Мошка-вошка!», «Жид, жид, жидюга, приходи ко мне сюда!» Шимшон не совсем понимает, чего от него хотят, и просит их говорить по очереди. Тогда Полишвайка, здоровый мальчик в алой рубахе, подставляет ему ножку. Повиляев, рослый парень
Шимшон смотрит на лица жандармов, и ему кажется, что один из них — Повиляев, другой — Полишвайка, третий — Герман, а четвертый, что в багетной раме, — Петров… Они выросли за эти годы, окрепли и возмужали, их гнев будет ужасней, месть страшней…
— Полишвайка! — командует вдруг жандармский офицер, и стеклышки его пенсне мечут молнии.
Жандарм вытягивается и опускает руки по швам.
— Доставь арестованного по назначению!
— Слушаюсь.
Поворот на носках… Жандарм ставит Шимшона лицом к двери и сильным пинком в зад выталкивает из помещения. Шимшон проносится через коридор. Еще пинок — и он со всего разбега влетает в камеру. Он тяжело переводит дыхание, в голове шумит, а перед глазами неотступно стоит четвертый свидетель, в багетной раме, с ехидно-злобным выражением лица…
Евреи окружают его. Старик с длинной бородой горестно качает головой, другой, со шрамом на щеке, усмехается, девушка протягивает к нему розовую руку и забывает закутаться в свой рваный платок.
— За что это они вас?
— Вам больно?
— Сядьте, отдохните… Дайте ему воды…
Точно старые друзья, они суетятся, подносят ему табурет и с сожалением смотрят на него.
— Наверно, поспорили из-за Христа? — спрашивает молодой человек с распухшим лицом.
— Разве вы слышали? — недоумевает Шимшон.
Ему отвечают со смехом:
— Он со всеми об этом говорит. Соглашаешься с ним — плохо, не соглашаешься — еще хуже.
— Этот жестокий человек, — жалуется девушка, — отцу моему в лицо плюнул…
Старик кладет руку на плечо Шимшону и печально говорит:
— Я сказал ему, что два сына моих добровольцами в армии… Он рассмеялся и не поверил… Так вот, молодой человек! Отдаешь им детей, кровь свою, а они плюют нам в лицо!
Он умолкает и машет рукой. Еврей с шрамом на лице с жаром восклицает:
— Говорите, реб Ишика, облегчите свое сердце… Говорите, пусть знает, кто мы и как мы живем!
Старик качает головой. В другой раз… не теперь… Но его тесней обступают и настойчиво просят:
— Не отказывайтесь, реб Ишика, пусть добровольцы знают, за кого они идут умирать…
Он пожимает плечами и неохотно уступает:
— Что я ему скажу? Он сам должен это знать… Им нужны жертвы, надо же на ком-нибудь выместить свои неудачи… Они говорят, что мы прячем на кладбищах золото и серебро, а в погребах — немецкие эскадроны, в гусиных шкварках пересылаем деньги немцам, в бородах наших носим телефоны для связи с врагом… Они выселяют нас из прифронтовой полосы, из наших местечек, где мы родились и выросли, гонят, как злодеев, этапом. Сыновей забирают по мобилизации, а жен выселяют. Они убивают нас, не щадя детей и стариков, насилуют наших дочерей…
Девушка отворачивается и прячет лицо в платок.
Наступает ночь. Мимо вокзала проходят эшелоны, они останавливаются, роняют и подбирают одетых в серое людей.
Шимшон сидит около черноглазой девушки и слушает ее грустную повесть.
В полночь стучат запоры, скрипит дверь, и камера наполняется жандармами. Узников ведут на вокзал и, прежде чем посадить в вагон, читают постановление. Они обречены на изгнание… «Шимшона Галаховского, — объявляет жандарм, — еврея, не имеющего правожительства в прифронтовой полосе, направить с проходным свидетельством на родину…»