Испытательный срок

Романова Наталья Игоревна

— Оля…

Сестра в одиночестве целеустремлённо шагала куда-то мимо роскошных витрин, в которых метались солнечные отблески. Центр Москвы. Что ей там понадобилось? Личико сестры выглядело встревоженным и решительным. Хоть бы не натворила глупостей… У неё ведь ещё даже удостоверения нет…

— Максим. Макс…

Отражение зарябило и растворилось. Из плошки на Иру глянуло её собственное разочарованное лицо. От нетерпеливого прикосновения оно рассыпалось светлыми бликами, потом вновь собралось воедино и не захотело никуда исчезать. Колдовство не работало.

— И-и-и, чего нос повесила, девонька?

Ира взвизгнула.

Где-то в вышине сердито захлопали птичьи крылья, в костёр посыпались сухие хвоинки.

— Тихон! Напугал!

— Уж прости мне, то не со зла, — повинилось лихо, усаживаясь поодаль от огня и подбирая под себя ноги. — Гляжу, закручинилась чего-то, дай, думаю, выспрошу…

— Не надо, — буркнула Ира и выплеснула воду в кусты. — Лучше расскажи что-нибудь.

— Про что ж рассказать-то?

— Ну… Про дальние страны и хорошие времена, — она вздохнула и протянула к костру мокрые ладони. — Что-нибудь доброе.

Тихон многозначительно хмыкнул, поскрёб в затылке и завёл напевную, неожиданно складную речь. Он говорил о свободных городах Ильгоды, от века не знавших над собой ничьей воли; о покинутой ныне стране Ястра, где не было места зиме, а великолепные дворцы тонули в зелени фруктовых садов; о своенравных поморянах, мореходах и воинах, привозивших на ярмарки белоснежные медвежьи шкуры и крепкие моржовые клыки. О великих сказителях, чьи песни до сих пор поют от Льдистого моря до Журавлиных степей. О чудовищах, затаившихся среди непролазных болот и буреломных чащ; о сразивших их храбрых волхвах — мужчинах и женщинах, имена которых ничего Ире не говорили. Тихон осмотрительно выбирал истории с хорошим концом и отстранённо щурил единственный глаз на постреливающее искрами пламя. Груда полусырого хвороста понемногу таяла; густела тьма за пределами очерченного пламенем круга. Время плавилось в исходящем от костра ласковом тепле.

Тихон первым услышал негромкие шаги. Прервал рассказ, встрепенулся, улыбнулся лукаво:

— И-эх, девонька, в другой раз доскажу!

Ира обернулась и ойкнула от неожиданной боли в затёкших мышцах. Гибкая тень без страха шагнула в круг света, стремительно обретая знакомые черты. Тихон вскочил на ноги и принялся обираться, стряхивая с рубахи хвоинки.

— Вот, значит, как и велено — сберёг, устерёг да побасенкой развлёк! — молодцевато отрапортовал он. — Могу и ещё, ежли надобно!

— Нет, Тихон, не нужно, — устало отозвался Ярослав. — Отдыхай.

Лихо верноподданически тряхнуло патлами и растаяло в воздухе. Зарецкий красноречиво покосился на предательски торчащую из сумки нетронутую краюху хлеба.

— Не слушаешься меня, — укоризненно сказал он Ире, усаживаясь рядом на прогретую костром землю.

— Да как-то не хотелось есть, — она не покривила душой: кусок и правда в горло не лез. — Тихон так интересно рассказывал…

— Что рассказывал?

— Истории разные, — Ира вытащила из сумки завёрнутый в тряпицу сыр и разломила кусок на две не слишком равные части. — А там как?

Ярослав помрачнел. Он вытащил из ножен нож, прокалил его в пламени, тщательно вытер и принялся сосредоточенно нарезать предназначенный к ужину кусок сыра, словно в мире не было занятия важнее.

— Туманницы, — осторожно сказал наконец Зарецкий. — Много. Голодные.

— Они ещё там? — испуганно ахнула Ира.

— Нет, конечно. Наелись и разбежались, — с отвращением бросил Ярослав. —

Идеальное преступление.

— Это опять Ергол?

— Не зови его по имени, пожалуйста. Перенервничаешь — услышит, — Ярослав сложил нарезанный сыр в пустую плошку и занялся хлебом. — Хватит страшных сказок на ночь. Самочувствие как?

— Порядок, — Ира взяла у него всё ещё мягкий ломоть и положила сверху кусочек сыра. — У костра очень тепло.

— Хорошо.

Резко пахнущий сыр казался лучшим в мире деликатесом. Ярослав как-то раз пошутил, что к их изысканной ежевечерней трапезе не хватает только белого вина. Воздух пах влажной землёй, хвоей и дымом; под шатром мохнатых еловых ветвей было почти уютно. Ира покладисто сгрызла свою порцию, завернулась в высохший у костра тёплый плащ и уселась на сооружённой из лапника лежанке. Теперь, когда отпустила тревога, её понемногу начинало клонить в сон.

— На рассвете подъём, — сообщил Ярослав. Он ополоснул из фляги опустевшую плошку, убрал в сумку остатки припасов и опустился на колени рядом с Ирой; горячие пальцы коснулись её виска, скользнули вдоль щеки к бьющейся на шее жилке. — Ночью будет холодно. Ложись поближе к огню.

Она не сразу поняла смысл слов. Спохватилась, подгребла еловые лапы, придвинулась к костру. В этих его прикосновениях не больше нежности, чем в медицинской инъекции. Пройдут последние симптомы, оставшиеся после общения с тенью — и нужда в них вовсе отпадёт… Ира поплотнее стянула у горла плащ и закрыла глаза. Надо попытаться выспаться. Может быть, уже завтра всё кончится. Или послезавтра. Ну, в крайнем случае, через два дня…

…Среди еловых ветвей клубится мрак. Тяжёлые лапы сонно покачиваются безо всякого сквозняка, цепляются за волосы, преграждают путь. Босые ноги тонут в мёртвой рыжей хвое. Стылый воздух лишь зря царапает лёгкие; дышать им — всё равно что пить кислоту. Серые стволы нехотя расступаются, чтобы смениться точно такими же. Ни лучика света, естественного или рукотворного. Крик о помощи застревает в горле. Нельзя кричать. Нельзя подавать голос. Всё равно никого рядом нет.

Пытаться бежать — самоубийственно, шагать спокойно никак не выходит. Нижние ветви елей колышутся над самой головой, иногда хлещут в лицо смолистыми иголками. Исполинские, в несколько обхватов стволы подступают с обеих сторон; узловатые корни бугрятся под палой хвоей, как вены под кожей. Чаща равнодушна; она не жаждет убить — ей попросту всё равно.

Изогнутые жерди, похожие не то на рыбьи кости, не то на длинные тонкие клыки, торчат из земли меж еловых стволов. Тусклые ленты безжизненно свисают с заострённых верхушек. Столбы такие же непомерно высокие, как и деревья; растрёпанные кончики лент виднеются далеко над головой — не дотянуться. Это и не нужно. Сама изгородь означает спасение. Кто-то обязательно придёт на помощь. Надо остановиться и подождать. Просто подождать…

Ничего не меняется. Сколько часов, дней, лет так прошло — чёрт его знает. Всё так же лениво покачивают лапами ели, безучастно висят выцветшие ленты, никуда не отступает ночной мрак. Только дышать становится всё труднее, а холод пробирается всё глубже под лёгкое платьице. Нужно позвать на помощь, срочно; так, как учили… Из горла вырывается только невнятный хрип, тоненький, будто детский. Это ничего, есть другой способ, надёжный… Пальцы вслепую шарят у шеи, под цветастым воротничком. Там ничего нет.