Источник
Шрифт:
Сразу же после рассвета по улицам, под грохот барабанов и завывание труб, двинулась группа жрецов в красных капюшонах, и Урбаал растерянно засуетился. Несмотря на грызущую его печаль от неминуемой потери сына, он тем не менее заторопился к дверям посмотреть, не шествует ли вместе со жрецами высокая девушка-рабыня. Ее не было.
Когда процессия несколько раз обошла город, барабаны смолкли и жрецы разделились. Матери застыли в смертном страхе. Наконец постучали и в дверь дома Урбаала. Явившийся жрец потребовал первенца Тимны. Та зарыдала, но муж зажал ей рот ладонью, и жрец, уносивший ребенка из дома, одобрительно кивнул. Снова возобновился барабанный бой и лязг цимбал. Взвыли трубы. Над городом висел гул возбужденных разговоров.
– Мы должны идти, –
Но Тимна, которая была родом не из Макора, не могла заставить себя присутствовать на этом жутком ритуале.
– Спрячь меня где-нибудь, – взмолилась она.
Урбаал терпеливо отвел жену в святилище и показал ей улыбающуюся Астарту.
– Прошлой ночью, – заверил он ее, – приходил баал бури и развлекался с богиней. Теперь она понесла. Понесешь и ты. Я обещаю.
Он потащил ее к дверям, но Тимна в отчаянии цеплялась за колонны у входа. Наконец Урбаал потерял терпение и отпустил ей звонкую оплеуху.
– Для чего вообще нужны сыновья? – спросил он. – Перестань плакать!
Но когда они оказались на улице, он пожалел Тимну и вытер ей слезы. Матред, его первая жена, которая уже пережила такой день, лишь молча смотрела им вслед.
– Пусть она тоже узнает горе, – пробормотала она про себя.
Перебарывая режущую боль в груди, Урбаал по узким улочкам провел своих двух жен до храмовой площади, но прежде, чем подойти к святому месту, он сделал глубокий вдох, повел плечами и постарался справиться с одолевавшей его паникой.
– Мы должны хорошо выглядеть, – прошептал он, – потому что многие будут за нами наблюдать.
Но им повезло: первый, на кого он наткнулся в святом месте, был Амалек, тоже пытавшийся справиться с беспокойством, и двое мужчин, которым в этот день предстояло потерять своих сыновей, скрывая молчаливую боль, уставились друг на друга. Никто из них не выказывал признаков страха, и они прошествовали к менгирам, которые должны были придать ритуалу силу и достоинство.
На пространство между храмом и четырьмя менгирами, посвященными добрым богам, подкатили камни и на них воздвигли платформу, под которой уже ревел и бесновался мощный огонь. На платформе стояло каменное изображение бога необычной конструкции: его две вскинутые руки от кончиков каменных пальцев до тела образовывали широкую наклонную плоскость, а в том месте, где они соединялись с телом, зиял огромный разинутый рот – что бы ни клали на руки, скатывалось вниз и рушилось в пламя. Это был бог Молох, новый защитник Макора.
Рабы подкладывали под статую все новые вязанки дров. И когда изо рта божества стали вырываться языки пламени, два жреца схватили первого из восьми детей – шустрого девятимесячного малыша – и высоко подняли его. Бормоча заклинания, они подошли к воздетым рукам, положили на них ребенка и c силой толкнули его вниз – кувыркнувшись по каменным рукам, он свалился в огонь. Когда бог принял жертву, выбросив столб дыма, раздался протестующий вскрик матери ребенка, а потом ее слабый плач. Быстро оглянувшись, Урбаал увидел, что плачет одна из жен Амалека, и с горькой радостью ухмыльнулся. Жрецы тоже заметили это нарушение торжественности ритуала, и Урбаал подумал: «Они запомнят, что Амалек не cмог справиться со своей женой. В этом году они выберут меня».
Заботясь, чтобы и на его семью не пал такой же позор, который может лишить его благоволения жрецов, из-за чего он потеряет все преимущество, обретенное из-за оплошности Амалека, он схватил Тимну за руку и прошептал:
– Молчи!
Но в пламя уже были кинуты четверо других мальчиков, пока наконец в воздух не взлетел плачущий сынишка Тимны – к жадно распростертым рукам. От резкого толчка малыш мячиком улетел в огонь. Из огненной глотки с шипением поднялся столб едкого дыма, и у Тимны вырвался стон, но Урбаал свободной рукой схватил ее за горло и спас величие обряда. Он видел, что жрецы заметили его поступок и одобрительно улыбнулись. Он с
Последнему ребенку было около трех лет – родители молились и верили, что прошли годы, когда жрецы могли его забрать, – и он уже был в том возрасте, когда все понимал. С испуганными глазами мальчик отпрянул от жрецов, а когда они поднесли его к пасти божества, завопил, пытаясь ухватиться за каменные пальцы и спастись, но жрец разжал его маленькие скрюченные пальчики и сильным толчком послал в огненное жерло.
Едва вопль ребенка смолк в густом дыму, настроение на площади у храма изменилось. Бог Молох был забыт; пламени было позволено затухать, и жрецы обратились к другим важным делам. Снова загрохотали барабаны – теперь в более живом ритме – и запели трубы. Люди Макора, довольные тем, что новое божество теперь защитит их, оставили его куриться дымом, а сами потянулись к ступеням храма, полные радости, которая сменила недавнее чувство ужаса, витавшее над толпой. Даже матери восьмерых детей, онемевшие от страданий, двинулись к храму. И хотя они должны были мечтать поскорее покинуть эту площадь и предаться скорби, им были отведены почетные места, на которых они предстали в роли жриц, порадовавших бога своими первенцами. Они не имели права ни говорить, ни смотреть по сторонам, ибо таковы были традиции их общества – и такими они останутся навсегда.
Когда такая община, как Макор, поклоняется и богу смерти Молоху, и богине жизни Астарте, то верующие, сами того не подозревая, разрываются между двумя крутыми путями, которые ведут или вверх, или вниз, а точнее, к обрядам, которые не могут не становиться все причудливее и загадочнее. Например, в течение тех долгих веков, когда город поклонялся Элю, жрецов устраивало, что жители выражали свое преклонение возлияниями масла или едой, которую приносили на деревянных подносах, ибо сдержанную натуру Эля устраивали и такие скромные подношения. Даже когда тут появились еще три менгира, для них не потребовалось никаких особых чествований. Что же касается безмолвных баалов оливковых рощ и давилен, их устраивали совершенно простые обряды: поцелуй, венок из цветов или коленопреклонение.
Но когда сюда из прибрежных северных городов явился бог Молох, возникла новая проблема. Горожане были готовы принять нового бога – частично потому, что суровость его требований как бы доказывала его силу, а частично потому, что к своим богам они относились с легким презрением: ведь они от них ничего не требовали. Жестокие обряды Молоха не подавили город, тот сам принял их, поскольку они отвечали назревшей необходимости, и чем более требовательным становился бог, тем больше жители уважали его. После разрушения города никакие правила, по которым еще недавно жил Макор, не были столь убедительными, как слова жрецов: «Вы согласны отдавать своих сыновей Молоху, а взамен он дарует вам защиту». Не вызвал возражений и рост аппетитов Молоха. Если раньше его устраивала голубиная кровь и сжигание трупов баранов, то с каждым новым требованием он становился все могущественнее, и это все больше радовало людей, которые были в его тиранической власти. Никто не мог предугадать, какие новые жертвы он потребует, и менее всего сами жрецы. Новые требования божества рождались не под давлением жрецов: народ сам требовал новых обрядов, без размышлений принимая любых богов, которых только мог себе представить.
Более того, культ человеческих жертвоприношений не нес в себе ничего отвратительного и не способствовал ожесточению общества: в любом случае с жизнью приходилось расстаться, а тут она шла на пользу обществу, спасая его от множества насильственных смертей, так что подобные обряды не развращали людей. На деле в облике отца, ради спасения сообщества приносившего в жертву своего первенца, было нечто высокое и торжественное, и спустя много лет, когда недалеко от Макора родилась одна из величайших мировых религий, в ее основу легла духовная идеализация такого жертвоприношения, как главного кульминационного акта веры. Макор боялся не смерти, а жизни.