Истоки
Шрифт:
— А я — против! — дерзко воскликнул Ржержиха, зная, что говорит и от их имени; он все смеялся, сунув руки в карманы измазанных красками брюк. — Который же апостол намарал это?
— Не апостол, а чешский солдат!
— Из какой оперетки? Нет, я с таким не играю! И если хотите знать, почему…
— Потому что трусите!
— До чего сообразительны!.. Как легко угадать, правда? Мы в одном горшке варимся. Вы, господа, тоже трусите… Только вы — овцы провинциальной породы… да и вертячкой заболели… и даже друг друга боитесь…
Его заглушили.
— Пусть перечислит!
Однако ему не дали даже слова вставить.
— Сам-то он — штабная овца австрийской породы!
— Позор, позор!
— Чешский интеллигент называется!
— Да еще художник!
— Позооор!
Ржержиха выжидал; увидев, однако, что буря не утихает, пошел к выходу — вызывающе спокойный, сунув презрительно руки в карманы измазанных брюк. Особенно вызывающими казались кадетскому возмущению его короткие, сильные ноги.
— Пошел покорнейше доносить в «штаб»!
— Пан Влчек, вы опоздали!
«C'ehona byl obcan piln'y!»Тяжелые, гневные издевки сотрясали стены, падали на спину Ржержихе, на его вызывающие ноги.
Слезак снова отбросил книгу, заходил в узком проходе между койками и скамьями, как хищник в клетке. Томан, чей теплый взгляд участливо следил за Слезаком, опять загорелся сильным, но скрываемым сочувствием. Поэтому, когда все несколько поутихли, он сказал мягко, уже не глядя на Слезака:
— Я хочу обратить ваше внимание на то, что членство в организации, которую мы создаем, лишь морально налагает обязанность платить добровольные взносы, которые пойдут на меры по защите наших национальных прав. Защищать национальные права через общественную организацию никем не запрещается. И — это наш священный долг…
— Отлично!
Фишер поспешил дополнить:
— Ручаться при освобождении можно только за членов организации.
— И только члены организации будут приняты на довольствие в чешской кухне.
Петраш попытался наконец овладеть собранием.
— Наша организация, — проговорил он с небрежной досадливостью, — ни в коем случае не налагает каких-либо обязательств работать или тем более вступать в воинскую часть.
— Это пока нет чешской армии!..
— И даже тогда, Горак, даже тогда в армию пойдет лишь тот…
— Кто не наложит в штаны!
Петраш, уже едва справляясь с раздражением, закончил беспредметный спор, обратив ко всем краткий и ясный вопрос:
— Кто записывается в чешскую организацию?
— Все! Все! — хором откликнулись кадеты.
— Фамилии!
Блага, не ожидая персонального согласия, начал составлять список своих людей. Первым он вписал Томана, за ним Петраша, Фишера, потом уже себя и всех остальных. Кадеты же все начали выкрикивать свои фамилии — для того только, чтоб публично покрасоваться собственной смелостью.
Часть
— А где же Боровичка? — нетерпеливо вскричал Горак.
Розовощекий кадет, прозванный за юность «Младенчиком», юноша, о богатстве которого ходило много разговоров, поднялся в дальнем углу и терпеливо уставился на Петраша. Петраш мимолетным взглядом скользнул по его беспомощной физиономии и сердито отрезал:
— Нет!
Младенчик, покраснев от признательности, как барышня, молча сел на место.
— А Слезак?
Слезак, видимо, ожидавший, что его вспомнят, сейчас же выпрямился и пошел к столу, на ходу, от волнения и спешки, задевая людей.
— Пардон, — проговорил он, подойдя. — Как же это получается? Стало быть, вступая в организацию, мы ищем личных выгод? Против остальных товарищей?
— Слезак не записывается, — с нарочитой небрежностью, но так, словно подчеркивая каждый слог, провозгласил Петраш.
Слезак повернулся, чтоб тем же взволнованным шагом, отойти к своей койке, к книге, но тишина, воцарившаяся во всем обширном помещении, поразила его. Он стоял перед цепочкой блестящих глаз. Из молчания за его спиной вырос мягкий голос Томана — он был какой-то скользкий и теплый.
— Каждый может испытывать страх, — явственно прозвучали слова Томана, — но ведь можно… даже проявить известную смелость… сознавшись в этом, как сделал Ржержиха.
Слезак, уже не справляясь с возбуждением, резко обернулся и, не заглянув в эти бездушные глаза, обозлился на всех вообще. Слова его были как оскаленные в бешенстве зубы, как выкрик пытаемого:
— Сказал я кому, что не хочу записываться?!
— Запишите его, — мягко проговорил Томан, сжалившись над ним.
Слезак еще постоял немного, и только когда холодно-насмешливые глаза кадетов опустились на перо, безразлично выводящее его имя, он, сильно побледнев, отошел к своей койке и лег навзничь. С ненужной резкостью, со злобой он бросил соседу, который с аппетитом уплетал хлеб с маслом:
— Скорей бы кончался этот цирк! С самого обеда двух страниц прочитать не могу!
И в глазах его блеснули непроизвольные слезы.
После избрания руководства, — председателем новой организации, под демонстративные аплодисменты, единодушно был избран Томан, распорядителем Петраш, — молодых людей охватило горячее, высоко всплеснувшее воодушевление. Над его разгулявшимися волнами стихийно взвилась песня. Искры перелетали из глаз в глаза, зажигая людей. Легкое деревянное строение дрожало от их голосов, а им казалось — они сотрясают весь мир.