Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
«Лунатик. Случай» (1834) Александра Вельтмана, как и многие другие испытавшего обаяние «Юрия Милославского», может быть наиболее показателен как тип романного повествования, абсолютизирующий «миф ради мифа» и уводящий жанр в чистое предание, вымысел, сказку. Причем в вельтмановском повествовании мифологизация языка, пожалуй, выступает на первый план, оставляя за собой мифологизацию сюжета, и, во всяком случае, сопоставима с ним в плане выразительных средств. Среди западных учителей образцом для подражания были немцы, в первую очередь Шеллинг, уравнявший в правах изучение языка и мифа. Вельтман, как и Шеллинг, составлял замысел труда о мировой мифологии, а его концепция исторического романа стала частью большого мифологического проекта. По сути, он создал мифологическую матрицу жанра. «Кощей Бессмертный, былина старого времени» (1833) и «Святослав, вражий питомец. Диво времени Красного Солнца Владимира» (1835) представляют собой литературные обработки фольклорно-мифологических сюжетов. Все тематические линии там причудливо переплетены и запутаны настолько, что в них трудно обнаружить какую-либо последовательность событий, логику происходящего. Да и написаны они с другой целью. Автор намеренно нарушает традиционные представления о романе и сочиняет даже не роман, а сказку, былину, миф. Этот миф всегда, по мысли Вельтмана,
В мире исторической истины часто огромный труд исследований, со всеми бесчисленными доводами, клонится к тому, чтоб доказать значение одного только слова – одного, не более <…> Но обдумайте значение этого одного слова, убедитесь вполне в справедливости вывода, признайте законным открытый смысл этого одного слова, и вы увидите, что эта искра грозит пожаром многим зданиям истории [1345] .
1345
Вельтман А.Ф.Мысль о сотворении мира и родстве планет по двум стихиям // ОР РГБ. Ф. 47. Разд. I. Карт. 19. Ед. хр. 5. Л. 31.
Если 1830-е годы рассматривать как подвижный универсум русской исторической романистики, то при вроде бы безоговорочном приоритете Загоскина все же этот мир оказывается полицентричен; в нем обнаруживается не одна, а несколько «галактик» со своими литературными «звездами» и их спутниками. Иван Лажечников, автор трех романов – «Последний Новик» (1831–1833), «Ледяной дом» (1835), «Басурман» (1838) – один из центров этой романной вселенной, успешный «дублер» Загоскина. Траектории его успеха параллельны загоскинским, дополняют их. Отчасти его популярность равновелика загоскинской. И для претендента на звание второго «главного мифа» русской романистики у Лажечникова были жизненные и литературные основания, не менее веские, чем у Загоскина.
Биография Лажечникова поучительна и для современников, и для потомков. Это один самых из светлых, гармоничных и добропорядочных образов в истории нашей словесности. В биографии его, разумеется, было немало реальных эпизодов для такой трактовки. Но в конце концов эти фрагменты складывались в целостную, очень симпатичную легенду, задавали определенный тон обсуждения личности, угол зрения для восприятия, и литераторы сами собой включались в сотворчество, в сочинение предания о Лажечникове-бессребренике, человеке исключительной сердечной доброты. По преданию, в нем неконфликтно совмещались противоположные черты, включая благонравие, влюбчивость, непрактичность, неумение и нежелание воспользоваться высокими семейными связями и близостью к влиятельным особам, отсутствие под конец жизни какого-либо состояния, служебного положения (семье в наследство он оставил только два выигрышных билета). Лесков позднее в очерке «Русские общественные заметки» (1869) приводил пример «хорошего благополучного конца», не свойственного отечественным литераторам, – «так, как умер Лажечников, поручая детей своих милосердию государя (и то, заметьте, не общества, а государя!)» [1346] .
1346
Лескову эти сведения могли быть известны из статьи: Нелюбов Л.Иван Иванович Лажечников // Русский вестник. 1869. № 10. С. 561–601.
В самом деле, мемуары о Лажечникове и богатая мемуарная публицистика, написанная уже после «романного залпа» 1830-х, биографические записки 1850–1860-х самого Ивана Ивановича Лажечникова [1347] , подкрепляя друг друга, составляют единый романный текст. В зарисовках, сделанных в разное время и по разным поводам, как в романе, уживаются чудеса и правда, элементы живой истории, быта, наблюдательности, назидательного и философского нравоописания.
В юношеской части биографической легенды важно отметить влияние университета. Исторический роман и его автор как отчасти продукт университетской культуры – этой теме еще предстоит отдельное осмысление. Лажечников не был студентом Московского университета, но испытал его воздействие через уроки риторики профессора П.В. Победоносцева (отца будущего обер-прокурора Синода) и приватные лекции А.Ф. Мерзлякова. Еще один символический «жест» в лажечниковской биографии – уничтожение раннего сборника «Первые опыты в прозе и стихах» (1817), что поставило автора в один ряд с другими «великими сжигателями», устыдившимися своего дебюта [1348] . Другой важный эпизод – побег из родительского гнезда, роковое нарушение родительской воли, запрета: Лажечников в 1812 году вступает в ополчение, не получив благословения отца и матери. Дальше начинается линия героическая – он участвует в крупных сражениях и взятии Парижа, будучи адъютантом принца Мекленбург-Шверинского, прикомандировавшего Лажечникова к своему штабу в Вильне, где тот вкусил прелести придворной жизни. В конце концов все житейские обстоятельства закрыли его военную карьеру. В романах Лажечников работает с крупными историческими фигурами; литераторы и государственные деятели составляют портретную галерею его героев. Среди описаний героев 1812 года А.И. Остерман-Толстой занимает особое место. В каком-то смысле его можно считать вольным и невольным «крестным отцом» Лажечникова не только на служебном, но и на литературном поприще. Доступ к архивам и богатой библиотеке Остермана-Толстого Лажечников использовал для изучения источников и подготовки материалов к историческим романам, задуманным во второй половине 1820-х.
1347
Лажечников И.И. Черненькие, Беленькие и Серенькие // Русский вестник. 1856. № 4; Новобранец 1812 года. Из моих памятных записок [1852] // Полное собрание сочинений И.И. Лажечникова: [в 12 т.]. СПб.; М., 1901. Т. 1. С. 131–200; Лажечников И.И. Заметки для биографии В.Г. Белинского // Московский вестник. 1859. № 17; Лажечников
1348
Скабичевский А.М. Сочинения: в 2 т. СПб., 1890. Т. 2. С. 721; «Русский художественный листок» В. Тимма. 1858. № 7. С. 47.
Особый склад ума Лажечникова повлиял на то, что он, подобно Загоскину, и одновременно совсем иначе, чем автор «Юрия Милославского», сумел превратить живое и теплое чувство любви к Отечеству в чрезвычайно занимательный художественный текст, воспитавший несколько поколений (все три романа Лажечникова сильно действовали на воображение и нравственные чувства читателей). Обаяние романов Лажечникова пережило и срок, отпущенный жанру 1830-х годов, и славу самого сочинителя. Лажечников, таким образом, создал другой вариант, вторую версию (вместе с загоскинской, параллельной ему) патриотического мифа. Собственно пути конструирования этих мифов в рассматриваемый период важны для понимания как первые пробы, начальные шаги, поскольку в дальнейшем примерно те же мифологические траектории используются каждый раз на очередном витке возвращения к жизни исторической романистики [1349] .
1349
См.: Дубин Б. Риторика преданности и жертвы: вождь и слуга, предатель и враг в современной историко-патриотической прозе // Знамя. 2002. № 4. С. 23–39.
Структурная основа лажечниковского исторического повествования – не просто монтажность, а «сверхмонтажность», сложность и запутанность, превосходящая все пределы, допустимые тогдашней литературной традицией. В своей отрицательной рецензии на роман «Ледяной дом» Греч писал, например:
Роман этот – страшнее романов Евгения Сю, замысловатее романов Бальзака, и разве только с романами Сулье можно сравнить его. Чего вы хотите? Страстей? Каких же вам страстей, сильнее страстей Волынского, Мариорицы, цыганки-матери ее, Бирона? Происшествий? Чего вам еще, начиная с «Ледяной статуи» до последней сцены в «Ледяном доме» и с погребения замороженного малороссиянина до пытки Волконского! [1350]
1350
Цит. по: Венгеров С.А.Иван Иванович Лажечников. Критико-биографический очерк // Лажечников И.И. Полное собрание сочинений: в 12 т. СПб., Т. 1. 1899. С. 84.
Действительно, в романе можно насчитать без малого четыре самостоятельных замысловатых сюжетных линии, каждая из которых «тянет» на отдельный роман, полноценную книгу. В каждой – своя завязка, интрига, кульминация, развязка; для того чтобы отследить взаимные пересечения, необходимо недюжинное воображение и читательская сноровка. Рисунок романа чрезвычайно запутан. Эта «клиповость», «разъемность», разночтения бросились в глаза сразу же, как только роман стал доступен публике:
Самый невнимательный читатель заметит, что Фуренгоф и Траутфеттеры, со всеми своими приключениями, не принадлежат собственно к роману Лажечникова: так резко отделены они от главного узла происшествий [1351] .
1351
[Рец. на: ] Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого. Исторический роман. Соч. И. Лажечникова // Московский телеграф. 1833. Ч. 51. № 10. С. 327.
Что же не позволяет распасться этой «библиотеке» на отдельные самостоятельные книги, вроде бы механически соединенные под одной обложкой? Прежде всего – авторский сверхзамысел, сверхзадача: на уровне художественной идеи ему удалось представить живое и теплое чувство любви и преданности России, на уровне системы персонажей такой скрепой становится мифический образ Петра Первого – сначала «за кадром», а потом постепенно выходящий на передний план, милосердный правитель, вершитель судеб. «Черты его смуглого лица отлиты грозным величием; темно-карие глаза… горят восторгом: так мог только смотреть бог на море, усмиренное его державным трезубцем» [1352] . Алгоритм своего текста недвусмысленно расшифровывает сам Лажечников:
1352
Лажечников И.И.Последний Новик // Лажечников И.И. Сочинения: в 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 427.
Чувство, господствующее в моем романе, есть любовь к отчизне… В краю чужом оно отсвечивается сильнее; между иностранцами, в толпе их, под сильным влиянием немецких обычаев, виднее русская физиономия. Даже главнейшие лица из иностранцев, выведенные в моем романе, сердцем или судьбой влекутся необоримо к России. Везде имя родное торжествует… [1353]
Это высказывание связано с романом «Последний Новик», но так или иначе авторскую мысль можно транспонировать и на другие лажечниковские романы. «Ледяной дом» – политический календарь, в котором автор стремительно и напряженно описал смертельную схватку двух систем, двух партий в последний год правления императрицы Анны Иоанновны (с декабря 1739 до апреля 1740 года) – Артемия Волынского и немца Бирона. «Басурман», внезапно, как и в случае Загоскина, в условной триаде романов сюжетно разрушает хронологическую линию (первый роман – начало XVIII века, второй – почти его середина, третий – неожиданный скачок в XV век, когда правит Иван Третий, пригласивший молодого врача из Падуи в Московию). Этот скачок от божественного Петра Первого через больную и безвольную Анну Иоанновну к Ивану Третьему, сложному, противоречивому, яркому, но все равно эталонному правителю, закольцовывает мифологическую траекторию национальной идеи, в которой понимание власти и отчизны тождественны.
1353
Там же. С. 37.