Исторический роман
Шрифт:
К счастью, Стефан Цвейг, подновляющий в своих последних произведениях именно этот реакционный псевдогуманизм, часто поднимается как честный, писатель, немало видевший на своем веку, гораздо выше такого обывательского уровня. Он прикрашивает и старается оправдать тип либерального "гуманиста", но иногда видит с достаточной ясностью его двойственность и отсталость.
Ошибка Цвейга состоит, прежде всего, в том, что он не находит в себе решимости сделать последовательные выводы из собственных наблюдений. С одной стороны, он рисует Эразма Роттердамского образцовым типом гуманиста. С другой стороны, он видит всю ограниченность такого типа: "Но того, что происходит глубоко в жизни масс, они не знают и не желают знать" [4] .
4
St. Z w e i g. Triumph und Tragik des Erasmus von Rotterdam, Wien, 1935.
Стефан
Такое расслоение не возникло впервые в современном буржуазном гуманизме, — оно существовало и на его первом историческом этапе. Стефан Цвейг проходит мимо всех боевых, близких к народу гуманистов, мимо Леонардо да Винчи и Дюрера, которых Энгельс считает типичными для лучших людей" эпохи Возрождения. А об Эразме Роттердамском Энгельс упоминает, прямо противопоставляя его лучшим гуманистам Возрождения. "Кабинетные ученые, — пишет он, — являлись тогда исключениями; это либо люди второго или третьего ранга, либо благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы [как Эразм]" [5] .
5
Энгельс. "Старое введение к "Диалектике природы". Соч., т. XIV, стр. 477.
Но у Цвейга это не просто случайная ошибка; здесь у негр чрезвычайно характерно переплелись два чужеродных направления: новейший "научный" предрассудок — восприятие народа как "иррациональной" массы — и идеи неопросветительства.
Мы уже говорили (и еще вернемся к этому вопросу), что возрождение просветительства является не только неизбежным в современных западноевропейских условиях, но играет там прогрессивную роль: когда интеллигенты-антифашисты противопоставляют "Разум", пусть несколько абстрактный, варварскому иррационализму фашистской пропаганды, это правильно и полезно.
Однако этот просветительский принцип правилен и прогрессивен лишь постольку, поскольку его не раздувают на формально-метафизический лад и не заполняют образовавшуюся внутри него пустоту предрассудками, заимствованными из идеологии буржуазного упадка, А как раз худший из таких предрассудков — это отношение к народу, как к "толпе", воплощающей в себе "принцип иррациональности", "эгоистического инстинкта". Заражаясь этим воззрением, либеральный гуманизм теряет свое лучшее оружие: ведь о мнимой "иррациональности" масс кричит бесстыдная фашистская демагогия. Действенное разоблачение враждебности фашизма народу должно вскрыть несостоятельность, лживость этого аргумента, должно отстаивать против фашистской клеветы творческую силу народа и доказать, что все великие дела и мысли, созданные человечеством, имели своим источником народную жизнь. Если же человек, считающий себя гуманистом, упорствует в противопоставлении метафизического Разума народу, то такой гуманист докатится в конце концов до "философии отречения", т. е. ухода гуманизма с того поля битвы, где решаются судьбы человечества.
В книге Цвейга об Эразме эта "философия отречения" выражена в абстрактном противопоставлении "фанатизма" и "разума", причем фанатизм объявлен "духом, противоположным Разуму". Как известно, борьба против фанатизма, за терпимость была центром гуманистической идеологии во
Косное толкование этого противопоставления, которое Цвейг подкрепляет ссылкой на слабые стороны одной из интереснейших фигур Возрождения, тяготеет к компромиссному либерализму. Присоединяясь к взглядам Эразма, Цвейг суммирует их так:
"По его убеждению, почти все конфликты между людьми и народами могли бы быть сглажены без насилия, посредством взаимных уступок, потому что все столкновения лежат ведь в области человеческого; почти всякий спор мог бы решиться путем соглашения, если бы подстрекатели и фанатики (Treiber und Uebertreiber) не натягивали тетиву воинственного лука" (подчеркнуто мною. — Г. Л.).
Эти взгляды исстари являются общим достоянием всех "умеренных" пацифистов. Они получают, однако, сверх обычного реакционный и пошлый оттенок, когда их высказывает один из немецких эмигрантов-антифашистов во времена кровавой гитлеровской диктатуры.
Источник такого рода воззрений — незнание народа, недоверие к народу; именно отсюда возникает ложный и самовлюбленный "аристократизм духа". Правда, известная тенденция к такого рода "аристократизму" была уже у просветителей XVIII века и, особенно, у гуманистов Возрождения. Но, во-первых, эта тенденция не была преобладающей. Во-вторых, она с исторической необходимостью порождалась слабостью тех народных движений, на которые могли бы опираться политические, социальные, этические программы старых гуманистов. Поэтому гуманисты Возрождения и просветители, при всей своей исторической ограниченности, были славными пионерами демократической революции. Но тот, кто в наши дни, когда миллионные массы сознательно борются за осуществление лучших гуманистических идеалов, пытается построить стратегию и тактику современного гуманизма именно на слабых сторонах его предшественников, тот превращает просветительский гуманизм в либеральную бесчеловечность.
Точное следование букве старого гуманизма есть сегодня великий грех против подлинного гуманистического духа. Книга Цвейга демонстрирует это как нельзя лучше. Каждое свое положение Цвейг может подтвердить соответствующими цитатами из сочинений гуманистов. Но истинный дух этих цитат, вырванных из исторического контекста, неминуемо испарится. И когда Цвейг заключает, что "широкие массы никогда не удовлетворятся в полной мере идеалом, который имеет в виду единственно общее благо", он этим грубо порывает именно с самыми высокими традициями гуманизма старых времен.
Значение современного развития антифашистского гуманизма заключается в преодолении подобных взглядов; не стоит приводить цитаты, чтобы напомнить, как широко они были распространены четыре-пять лет тому назад; гораздо важнее показать, какой большой путь прошла за эти годы немецкая эмиграция, оставляя далеко позади свои либеральные предрассудки. И самое важное ее завоевание — это вновь обретенная вера в возрождение Германии силами самого народа.
Генрих Манн, самый решительный и политически передовой из вождей антифашистской литературы, внимательно-следит за теми человечными, героическими чертами, которые открывается в народе в процессе его революционной борьбы против фашистского варварства. Эти черты становятся день ото дня очевидней и полны огромного культурно-гуманистического значения. Мы можем здесь привести только один из примеров, указанных Генрихом Манном: