Истории для взрослых и не очень
Шрифт:
– Катя, как ты думаешь, если бы Степан, твой отец, царство ему небесное, был бы жив, он бы нас понял?
– Я думаю, об этом не надо говорить. Случилось бы то, что случилось. Помоги мне убрать со стола.
Тотально-синий в начале позапрошлой недели
– Пожалуй, подходящее название для этой безделицы, – подумал мастер, привыкший к тому, что его называют «Большой художник»», разглядывая прошлогоднюю незаконченную композицию с преобладанием интенсивно-синего в окружении светло-охристых пятен, напоминающих вереницу монахов-капуцинов,
– Хочется жить, хочется творить, хочется чего-нибудь выпить и чем-нибудь закусить, – сказал он вслух, и собственный каламбур ему понравился.
На Дмитровском направлении существует деревня Жопино. Да, название подкачало, но не более того, во всяком случае местных оно не шокирует и ничем оно не хуже известных мне Сукино, Прищемилово или Паскудино… Сейчас эта деревня известна не названием, а тем, что в свое время в ней поселился «Большой художник». Теперь, если какой приезжий ищет деревню с прежним названием, уточняя, что в ней живет художник, то местные говорят: «Так это, проедете с полкилометра, до столба с тремя опорами, повернете направо, проедете еще с полкилометра, там его и найдете, его всяк там знает».
Вот одна приезжая и нашла его таким образом. Откуда она взялась? Невысокая, в очках, складненькая, чрезвычайно женственная, улыбчивая, рыжая и примерно тридцати пяти лет. Увидев его перед большим холстом на лугу около речки, она не могла не застыть в благоговении, потому что, во-первых, на ее глазах, вполне возможно, рождался шедевр, во-вторых, художник был действительно большим (метра два ростом, наверное), плотный, с густой бородой, неряшливо кудряв и одет в белую хламиду.
– Местный вариант Максимилиана Волошина, – решила она, приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки. День был июльский, субботний, жарило солнце, народу на реке была тьма, на выгоревшем небе ни облачка. От такого счастливого расположения обстоятельств хотелось зевать и сладко потягиваться.
– Ничего, что я тут стою, около Вас? – спросила приезжая.
– И вопросы, поди, будете задавать? – не поворачивая головы, поинтересовался художник.
– Это, – округлым жестом объяв картину, – разве имеет какое-то отношение к пейзажу, на который направлен ваш взгляд? – опасаясь за свое физическое благополучие, кротко спросила приезжая.
– Гражданка, Ваша наблюдательность делает вам честь, но она не тождественна вашей сообразительности. Я, знаете ли, не смотрю туда, на тот пейзаж, а пытаюсь здесь, на природе, закончить очередную картину из серии под общим названием «Кумулятивность красного в лиловом и розовом».
– Остановитесь, художник, не морочьте мне голову, – строго предложила приезжая. – То, что Вы делаете, называется, как бы это помягче выразиться… Я думаю – постшизофренизмом. Вам надо прийти в себя. Пойдите и нырните в речку, а я с вашего позволения посижу на Вашем стуле и покараулю, фу, вот это … «красное в лиловом и розовом».
– Пойдите и нырните… Вода – это, блин, стихия, в нее надо погружаться, а не нырять. Погружаясь, я становлюсь родственником ершам и тритонам. Пойдем, погрузимся вместе. Ты почувствуешь себя
– Вот хам, – сказала рыжая дружелюбно. – Ты научишь меня плавать?
– Что, совсем не умеешь?
– Я воды боюсь.
– Вот и не выпендривайся.
– Как незаметно мы перешли на «ты».
– С тобой иначе нельзя, мелкая змеюка. Давай уж, выкладывай, зачем я тебе. Сидел себе, творил. Хорошо еще, что я добрый, а то закинул бы тебя вон туда, в кувшинки, чтобы к людям не приставала.
– Я же плавать не умею.
– Ладно, пойдем в палаццо, налью тебе воды в блюдце, поплещешься немножко.
– Хватит измываться над женщиной…
– Что? Не пойдешь?
– Пойду.
– Однако! – изумилась приезжая, увидев красивый «сложносочиненный» дом на просторном газоне.
– Ну, что делать, нам, творцам, не зазорно иметь сносное жилище, – едва слышно буркнул художник.
– Так, в этом дворце ты живешь. А мастерская у тебя есть?
– А как же. Послушай, жратеньки хочешь? Тогда поскребешь по сусекам? А я поищу, чем остудить внутренний жар.. А потом пойдем мы с тобой в укромный уголок…
– Для чего это?
– Как будто сама не знаешь. Посидим, покалякаем за жизнь и чем-нибудь этаким займемся.
– Чем-нибудь?
– Ну да, фотки посмотрим, чаю попьем по-йоркски.
– Мне бы пива по-бескудниковски.
– Есть проблема, не переношу женщин, от которых пивом несет. У меня исчезает к ним интерес…
– Во как? Помнится, один умник в одной мюнхенской пивной так себя загрузил, что, ухватив за помочи проходившего мимо немца, спросил: «Скажи, Адик, где у вас тут…» и выразительно обозначил свою неотложную малую нужду.
– А он что, не помнишь?
– А он, нагло тебе улыбнувшись, вежливо сказал: «Русише шайзе, это там».
– И я никак не отреагировал на это свинство?
– Отреагировал; ты, тоже улыбаясь, как попка твердил: «Данке, данке, данке шен».
– Да, блин, история, – вздохнул художник и почесал себя над виском. – А ведь я тебя, собаку, сразу узнал и, не поверишь, обрадовался. Что-то случилось? Угрызения совести, чувство вины? Или?.. Никак, совсем плохо?
– В психушку чуть не попала, после попытки суицида.
– Да что ты?
– Так мои соседи немецкие подумали и вызвали скорую помощь. А я, понимаешь, тебя вспомнила, и так в Россию захотелось, и это после того, как ты пять лет назад мне сказал: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты». Иван, ты что? Неужели забыл?
И я пошла в слезах и в соплях. Пошла, как раньше говорили, по рукам. Случайно вышла замуж, за Пауля, уехала к нему в Германию, родила дочь и затосковала по тебе. Да так, что даже поправилась на нервной почве. Даже в наш с тобой любимый Мюнхен поперлась. Такая была тоска. Через два года с Паулем развелась, дочку он мне не отдал. Квартирку сняла на Любекерштрассе. Однажды сосед по балкону листал каталог немецкого художника Оттона Узеро, с поразительно похожим на тебя автопортретом. У меня, представь, аж сердце защемило. Я попросила его дать мне посмотреть. Хороший немец, он что-то понял…