Истории и сны о привидениях и книгах

Нет ничего хуже плохо написанных текстов и ничего лучше хорошо написанных книг. С другой стороны, и то, и другое вполне безобидно и бесполезно. Поэтому тем, кто много читает, важно владеть искусством перескока.

Бывают книги, которые обращают время вспять: почитаешь такую, посмотришь на часы, и на них – на полчаса раньше, чем было до.

Время, потраченное на чтение, не просто не вычитается из времени жизни. Оно вкладывается.

Бывают книги,

герои которых умеют меняться судьбой с читателем. Для этого нужно все имена героя замазать белой ручкой, поверх вписать свое имя, и после дать книге сгинуть на дальней полке чужой библиотеки. Стены вокруг станут волнами моря, рядом с которым будет жаль умирать, и потому – не придется.

Бывают толстые книги, при первом взгляде на которые тоска, потому что знаешь: внутри будет весело, но после ничего не останется.

Бывают тонкие книги, которые забываешь сразу, как только дочитал, и можно читать заново.

В некоторых текстах спрятаны заклинания. Их нужно учить наизусть и произносить вслух или шепотом.

Бывают большие книги, за которыми не стоит даже слова. Бывают отдельные буквы, за которыми – миры.

Бывают книги, за прочтение которых выдают сертификат. С печатью и подписью. Но чья это подпись – неизвестно.

Некоторые книги рассыпаются на буквы, буквы в них меняются местами, делают новый сюжет, а из лишних, оставленных, составляется имя автора. Поэтому авторы иногда причудливы, и не только именами.

Лучшие книги – не те, которые хочется скорее дочитать, а те, которые пытаешься обесконечить.

Однажды мы все станем книгами. Иногда мы не помним собственный смысл, и это нормально, потому что книги сами себя не читают.

Я проснулась, сидя на лавке в Люксембургском саду, когда умерла.

На земле думают, что рай полон цвета и падающих кокосов, но окраиной сознания я всегда понимала, что небеса – это Париж цвета сепии.

Здесь нет ни ночи, ни дня, сумерки сменяются рассветом. Цвет – атрибут и прерогатива жизни, и сейчас жизнь вспоминается мне утомляюще пестрой. Как мы это выносили?

Все, кого любишь, обитают в соседних кварталах, но Париж не перенаселен. Те, кого не переносишь, вообще в другом городе, и возможность встречи с ними исключена. Может, мы и рождаемся для того, чтобы увидеться с ними по каким-то неотложным делам, важностью превосходящими нежелание встречи. И еще для того, чтобы почувствовать возможность путешествия – иллюзорную, конечно, но кто об этом знает.

Из Парижа никак не уехать, потому что на самом деле «па» означает «там, где я», а «риж» – «есть». Таким образом по лингвистическим причинам нельзя быть не в Париже. Но он довольно большой и с выходом к океану. Впрочем, с любой его точки видна Эйфелева башня, и рукой подать до библиотеки святой Женевьевы.

Некоторые едут в поездах всю свою смерть, и я сначала огорчилась, что мне на поезда только смотреть. Но как увидела его на Северном вокзале, неожиданно обрадовалась, что не нужно будет садиться в эту тарахтелку.

Париж – это

город, который легко любить. Его любят и те, кто в нем никогда не был, и те, кто прожил там всю жизнь. Ангелы смеются, когда кто-то всеми силами хочет туда переехать, потому что это то же самое, что хотеть поскорее умереть. Париж попал на землю по чистой случайности, по безумной тоске человека по потустороннему. Врата в неведомое – базилика Святого Сердца и аббатство святого Германа в лугах – хорошо видны мне и будто открыты, но зайти в них не получится, потому что совсем не тянет. Церковь ведет к небесам, а я уже тут.

Здесь не работают зеркала и другие отражающие поверхности, и я не знаю, как я выгляжу. Зато здесь я вспоминаю, что знаю все языки. Вернее, все слова одного языка, который на земле рассыпался на сотни едва похожих, как будто самодостаточных, но на самом деле страшно неполных. В языке этом не счесть синонимов, антонимов и грамматических вольных правил, и еще тут вспоминаются слова, которых на земле совсем нет. Они об очень важном, но сейчас речь не о них.

Мне нравится тут спать. Спать можно долго и где придется. На крыше обсерватории, на траве в парке, в кресле кофейни, на чердаке старого дома. Кроватей тут почти нет, потому что они ужасно всем надоели за время земного пребывания. Зато сено со временем тут становится только мягче и пушистее, потому сеновал – любимое место неженок. Сон – единственная потребность, которая тут остается, ведь он, на самом деле, гораздо больше, чем физиология. Сон – это возможность чередовать бытие и небытие. Он крайне важен нашим бессмертным душам для гарантии бессмертия.

Я все время пью тут кофе, и он не надоедает. Впрочем, многие пьют чай, кто-то ест конфеты, а один господин все время откуда-то достает луковые кольца. Я понимаю, что кофе тут скорее иллюзия, но на вкус отличный.

Большинство мало что помнит из своей прошлой жизни, но мне разрешили взять с собой мои дневники. Про них никто не знал, – кому они могли быть интересны, – к тому же они краткие. Но даже скупые заметки цепляют память. Не знаю, сколько у меня до этого было жизней: дневники удалось забрать только из последней. Я еще просила книги, но их не разрешили: сказали, допустимы только собственные рукописи, к тому же библиотека тут итак постоянно пополняется. Даже рукописи проносить – не совсем законно, но на эту контрабанду смотрят сквозь пальцы. Доставить это письмо туда берется тоже контрабанда.

До нескорого.

Мы нашли старуху в обнимку с кирпичом минут за пять до ее смерти. Говорят, она приехала сюда лет пятьдесят назад – тогда она, конечно, была не старухой, а девчонкой из туристической группы. Обычно пары часов хватает, чтобы посетители начали скучать и ждать поезда, который в то время проходил мимо станции лишь дважды в день. Но смотритель, который уже лет шесть как на пенсии и, возможно, тоже мертв, рассказывал, что она тогда единственная из группы заметила отсутствие двери, ведущую в висящую башню.