Истории медсестры. Смелость заботиться
Шрифт:
Позже у нас было запланировано групповое занятие, на которое приглашают Аву, как обычно. У меня есть задача слушать и записывать все, что говорят, в большой черный дневник. Писарь – имя нарицательное, которое мы даем медсестре, фиксирущей информацию в режиме реального времени. Мы находимся в отделении психического здоровья, в кабинете с табличкой «Конфиденциальная встреча», приклеенной скотчем к окошку в двери, и все сидим на колючих шерстяных стульях. Я до сих пор чувствую шипение горле из-за того, что сдерживала смех. Я проглатываю его. Лайф заменил свой парик. Ава снова молчит. Я фиксирую каждый вопрос от Лайфа и команды о том, чувствует ли Ава побочные эффекты своего лекарства или какие-либо другие симптомы болезни. Я готова аккуратно
«Как давно ты себя так чувствуешь?», «Ты знаешь, где ты?», «Ава, мы бы хотели обсудить это, но ты должна нам помочь», «Я знаю, что это сложно, но попробуй поговорить с нами».
Ава сжимает губы еще сильнее. Она кладет руки ладонями на стол и опирается на них. Парик Лайфа вот-вот свалится. Я снова сдерживаю смех, пока не становится больно, я прижимаю ноги к земле, как Ава прижимает руки к столу.
Я все это вижу. Ее хаос и ее юмор. Она смотрит прямо на меня, и я знаю, что она видит то же самое во мне. В комнате огромный дисбаланс сил, и ситуация ужасна. Ава должна веселиться со своими друзьями, начиная взрослую жизнь с приключений, любви, надежды и свободы. Вместо этого она застряла в больнице, серьезно болея. Но когда она в конце концов открывает рот, из него вырывается смех. Правильно ли смеяться над чьей-то внешностью или нет, но я не могу не найти красоту в этом звуке. Лайф наклоняется вперед, и его парик сползает до бровей. Но Ава не смотрит на него. Вместо этого она смотрит прямо на меня. Одинокая слеза скатывается по моей щеке. Ава видит, как я отчаянно хочу присоединиться к ней. Лайф переводит взгляд с Авы на меня, потом снова на нее, сбитый с толку тем, что мы явно находим забавным. Мы концентрируемся друг на друге, две молодые женщины, и я, наконец, больше не могу сдерживаться.
Хомяк по имени Бэтмен
У моей дочери показательная истерика. Точно так же, как больной ребенок каким-то образом подавляет свои симптомы на приеме у врача и демонстрирует ему свое безупречное здоровье, так и моя благовоспитанная дочь превращается в дьяволенка, как только в дверь звонит наш социальный работник. Она задерживает дыхание и бьет кулаками по земле, а когда входит Дипа, начинает задыхаться, биться головой о пол и кричать.
– Развлекаетесь? – Дипа пытается нас успокоить, но это нелегко.
Я слишком широко улыбаюсь и бросаю взгляд на свою дочь, явно говорящий: «Ради бога, перестань кричать». Дипа, конечно же, его замечает. Я становлюсь на колени около дочери и нежно глажу ее по спине, напевая при этом песню, которая, как я знаю, ей нравится. Она любит петь. Она любит музыку, но детским песням предпочитает рок. Она часами танцует и играет на воображаемой гитаре под Rolling Stones, Kings of Leon и Guns N’ Roses. Дочь терпит меня только потому, что я напеваю колыбельную. На секунду она немного успокаивается, ее дыхание замедляется, и я думаю, что выиграла. Но моя дочь сообразительна даже в свои три года и чувствует мою тревогу. Она впитывает атмосферу в комнате кожей. Все дети могут делать это со своими матерями. Умные дьяволята.
Она бьет меня по руке и, хотя все еще не научилась четко говорить, кричит слово «негодник» во весь голос. Несмотря на все мои усилия сохранять самообладание и спокойствие, ее крик проносится сквозь меня и что-то внутри зажигается. Я краснею и не могу скрыть своего гнева, когда говорю сквозь стиснутые зубы:
– Прекрати это сейчас же, – и выношу ее из комнаты.
Я сажаю дочь на лестницу, на ее «ступеньку для непослушных», и пытаюсь дышать.
– Ты останешься здесь и подумаешь о своем поведении целых три минуты.
Потом я возвращаюсь к Дипе, все еще дрожа.
– Мне так жаль. Мне
Но Дипа меня почти не слышит, так как дочь завыла по-волчьи. Ненадолго останавливается и несмотря на то, что говорит она еще так себе, ей удается четко спеть начало своей любимой песни Kings of Leon «Sex on Fire».
Домашние инспекции – это часть процесса усыновления. Социальный работник посещает вас в течение нескольких месяцев, чтобы изучить каждый аспект жизни. Это невероятно нервно, ведь все упирается в то, какую оценку он или она даст. И это не ограничивается самими потенциальными родителями.
Дипа планирует поговорить со всеми, кто сыграл хоть малейшую роль в нашей жизни, от наших бывших партнеров до наших детей, работодателей, банков. От этого процесса никуда не скрыться. Самые темные секреты будут раскрыты, взвешены и оценены. Дипа постоянно уверяет меня, что они не ищут идеальных родителей, потому что таких не существует. Но она также говорит, что социальные работники должны быть уверены, что мы можем дать ребенку исцеляющее воспитание, потому что у всех усыновленных детей есть особые потребности в той или иной форме, даже если их берут в семьи с самого рождения: «Детям с дополнительными потребностями нужны сверхустойчивые родители».
Я продолжаю думать о 20 % детей, которые, как я узнала, снова попадают в детские дома, потому что их приемные родители не справились, потому что ущерб, нанесенный ребенку, был слишком велик.
– Никогда не знаешь, как проявится травма у ребенка. И нет большей травмы, чем потеря родной матери. Ничего в мире с этим не сравнится.
Я киваю. Но я не согласна. Думаю обо всех семьях, о которых мне когда-либо приходилось заботиться. Чудовищно их горе, если умирает ребенок, это невыразимая, немыслимая трагедия. Я представляю свою бабушку и фотографию ее сына, последнюю его фотографию перед смертью в возрасте четырех лет. Под изображением строки, не знаю чьи, но мне всегда нравились:
Бог забрал нашу радость,
Поместил наш бутон среди его цветов,
Забрал ребенка, которого Он нам одолжил,
Забрал в лучшее место.
Я знаю, что моя бабушка так и не оправилась от потери ребенка, и это навсегда оставило огромную дыру в сердце нашей семьи. Она уже пожилая женщина, но не проходит и дня, чтобы бабушка не скучала по своему сыночку. Я стараюсь перестать думать об этом и сосредоточиться на радостной возможности любить еще одного ребенка. Но я не могу перестать думать о биологических матерях и о той боли, которую они должны испытывать, потеряв дитя, какими бы ни были обстоятельства. Я пытаюсь выключить этот страх, забыть его. Но он сидит где-то под ребрами. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю о том, что ребенку невозможно оправиться от травмы усыновления. Я знаю, что это значит. Я видела это на работе. И я слышала об этом, особенно от своей мамы.
Мама, научившая меня языку милосердия, сама учится на социального работника по защите детей, а я все еще переживаю фазу трудного подростка. Я слоняюсь по паркам с друзьями, курю и пью джин-тоник. Мне бы самой не помешал социальный работник. То, что мама хочет работать с младенцами, детьми и подростками, меня не удивляет. Она мягкая, нежная и полная любви. Мама много лет была няней и всегда находилась в окружении детей. Но я никогда не представляла, что она может быть жесткой – качество, которое, безусловно, необходимо социальным работникам. Когда она наконец получила квалификацию и начала работать днями и ночами, в будни и по выходным, в ней что-то поменялось. Она устала, понятное дело, но тут скрыто и нечто иное, более глубокое. Она выглядит преследуемой. Она перестает спать. Годы спустя она объясняет мне свой недостаток сна, а еще позже я начинаю пытаться понять все, чему она была свидетелем. Но я никогда не пойму. Не до конца.