Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
…Витька смотрел на меня, не спуская глаз.
— Ты меня будешь ждать? — повторил он.
— Буду, — сказала я.
— И пиши мне каждый день.
— Хорошо.
— Дай мне с собой твою карточку.
Я очень редко снималась. Я не любила сниматься, так как очень плохо получалась. И потому у меня не было ни одной подходящей фотографии.
— Жалко, — сказал Витька. — Но ничего, ты снимись и пришли мне туда. Ладно?
Мы остановились возле нашего двора.
Он взял мое лицо в ладони, потерся носом о мой нос.
—
Он долго, пристально смотрел на меня. И я смотрела на него, на его знакомое до последней черточки маленькое лицо с густыми бровями и толстым, немного вздернутым носом. Я тоже хотела запомнить все-все: большие очки, добрые губы, нижняя губа толще верхней, между зубами щербинка, почти незаметная…
Рано утром, солнце еще едва взошло, он свистнул мне, и я выбежала во двор.
Он стоял вместе с Семеном. За плечами у них были рюкзаки. Казалось, оба собрались в туристский поход.
Немного поодаль стоял Витькин отец. Возле него большая собака, недавно вылеченная им. Он казался веселым, слишком веселым для этого утра.
— Погода сегодня просто замечательная, — сказал он и улыбнулся.
— Да, — сказала я. — Очень тепло.
Витька обернулся к нему:
— Папа, ты иди к военкомату, там подождешь…
— Мои тоже уже там, наверно, — сказал Семен.
— Хорошо, Витенька, — согласился отец. — Конечно, я пойду. Я подожду тебя, у меня времени хватит…
Я проводила его взглядом, и Витька долго смотрел ему вслед.
Я сказала Витьке:
— Я буду часто приходить к нему…
Мы дошли до Калужской площади, остановились на скверике в середине площади.
— Дальше не надо, — сказал Витька.
Утро было теплым и тихим. В небе светило отдохнувшее за ночь солнце, пахло свежей, омытой ночным дождем листвой.
Все было как до войны, и только окна домов все в белых полосках, наклеенных крест-накрест, только мешки с песком, подпиравшие витрины, да развешанные повсюду плакаты «Родина-мать зовет!», да безостановочно звучавшие из громкоговорителя военные марши — все это говорило о войне, о самой настоящей, неподдельной, всамделишной…
Я вынула из кармана карточку и дала ее Витьке. Это была старая, но единственно приличная фотография, я снималась, когда мне было двенадцать лет. На оборотной стороне я написала:
«Жду тебя. Твой Катериненко-Катерская-Катющенко».
Витька долго смотрел на карточку. И Семен смотрел на нее.
— Как хочешь, а ты мало изменилась с тех пор, — сказал Семен.
— С чего ей меняться? — спросил Витька.
Я пожала руку сперва Витьке, потом Семену. Семен пошел вперед не оглядываясь. Витька сказал:
— Будь здорова, Катя…
Он редко, очень редко называл меня вот так вот, по имени. И это простое, обычное мое имя, произнесенное им, вдруг как бы ударило меня в сердце. Словно только сейчас, в эту минуту, я по-настоящему осознала
Он обнял меня.
— Ну, чего ты, малыш? Все будет хорошо, вот увидишь, все будет очень хорошо, даже лучше, чем ты ожидаешь…
Он оставался верен себе. Как и когда-то, в детстве, он хотел убедить меня, чтобы я поверила: все будет отлично. Все как есть.
— И они были счастливы, и жили долго, и умерли в один день…
Витька прижал мою щеку к своей щеке. Щека его была горячей, шершавой, — должно быть, побрился на скорую руку.
— Да, они были счастливы, разве не так?..
8
…День кончился, но вечер словно бы все еще медлил спуститься на землю. Я присела на доски, обхватила руками колени. Что, если бы ожили все слова, сказанные здесь за все годы?
Когда-то я призналась Витьке, что мне кажется, ни одно слово не пропадает, оно остается где-то рядом с нами, и вот когда-нибудь слова оттают и прольются дождем, то-то будет шуму, треску, грохоту!
Витька, к моему удивлению, не посмеялся надо мной. Он сказал:
— Знаешь, а я тоже об этом думал. Это, по-моему, еще не открытый закон, может, его еще откроют, что-то вроде сохранения или перехода энергии, или еще там как-то…
И он стал сочинять. Он говорил о том, что в один прекрасный день слова могут внезапно обрушиться на головы людей, и тогда каждый увидит, как много злого, ненужного, лишнего наговорил он за всю жизнь, и каждый пообещает обращаться со словами так же осторожно, как с порохом или сильнодействующим ядом, и не выпускать их без толку.
— И повсюду будут висеть плакаты, — добавил Витька: — «Осторожнее со словом!» Или что-то вроде: «Думай прежде, чем скажешь слово!» Или: «Словом можно убить наповал. Помни об этом!»
Я закрыла глаза. В эту минуту в ушах моих вдруг зазвучал голос… нет, не голос — пронзительный крик.
В тот день, когда я проводила Витьку и Семена, уже подходя к дому, я услышала истошный крик.
Кричала женщина, кричала с причитаниями, с воем, захлебываясь от слез.
Я вбежала во двор и увидела Аську. Она лежала на крыльце, билась головой о деревянные, изъеденные временем ступени и не переставая причитала:
— Ой, да на кого ж ты меня покинул, соколик мой лазоревый! Ой, да как же это я буду без тебя в пуховую постельку ложиться, шелковым одеялом покрываться! Да как же это ты задумал оставить меня, ясочка мой изумрудный!..
А вокруг стояли наши соседи, молча глядели на Аську.
Потом старик Карандеев выглянул на крыльцо, брезгливо бросил:
— Поднимите ее с пола…
И снова ушел к себе.
Женщины бросились поднимать Аську, но она вцепилась руками в ступени, не оторвать, и кричала еще громче, еще исступленнее…