Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Я вновь ощутила себя маленькой, низкорослой, с острыми плечами; как бы со стороны я увидела всегда растрепанные волосы, пальцы в цыпках, неровный румянец обветренных щек…
Это была как бы встреча с детством, вплотную, лицом к лицу, казалось — вот оно, совсем рядом, стоит только протянуть руку.
Я протянула руку, взяла клочок сена, окунулась в него лицом, и сухие травинки, беспощадно сожженные солнцем, небольно укололи мои щеки.
Теперь я тоже стояла, молча глядела на стертый, еле заметный зеленый след.
Доска уцелела, даже краска не совсем смылась, а
7
…Он вызвал меня, свистнул, как и обычно, три раза, и я выбежала во двор. Были последние августовские дни, жаркие и светлые солнечные лучи заливали двор.
— Давай напоследок посидим в нашей «Трубке», — сказал Витька.
Я села в середине, Витька и Семен — по краям.
Два месяца тому назад я окончила десятый класс. У меня была длинная коса, которую я по-взрослому закалывала на затылке, двадцать первого июня, на выпускной вечер, я надела первое в моей жизни крепдешиновое платье и туфли-лодочки на каблучках.
— Где Ростик? — спросила я.
— Уехал в эвакуацию, — ответил Семен.
— Куда?
— Эвакуировался куда-то в Сибирь.
Тогда это слово только-только родилось, оно было еще непривычным, необкатанным.
— А почему он эвакуировался?
Витька рассердился:
— Почему, почему! Уехал — и все тут!
Семен примирительно положил руку на его плечо.
— Не кипятись, все равно его бы не взяли, у него слабые легкие.
— У Витьки слабое зрение, — сказала я, — его тоже не должны взять.
— Уже взяли, — сказал Витька.
— Сам напросился?
— Какое это имеет значение? А Ростик-то ни с кем не простился.
— Они очень спешили, — сказал Семен. — Отец прибежал с завода, два часа на сборы — и в вагоны…
— Хватит о нем.
Витька приблизил ко мне лицо, потерся носом о мой нос. Так он делал тогда, когда хотел показать мне свое расположение.
— Катериненко, пожмем друг другу руки…
— Вы оба уходите?
— Да.
— Когда?
— Завтра утром.
Я не была плаксой, я плакала очень редко, и они ценили меня за это еще в то время, когда я была совсем маленькой. Я и теперь не хотела плакать, а слезы катились сами собой, и я закрыла лицо руками, но Витька насильно разнял мои руки. Потом вынул носовой платок, вытер им мой нос и глаза.
— Теперь порядок, — сказал он.
Спустились тихие летние сумерки, но ни в одном окне дома не было света. Откуда-то издалека донесся сперва глухой, потом все более нараставший рокот. Захлопали двери. Послышались громкие, взволнованные голоса.
— Сейчас объявят, — сказал Семен.
И в ту же минуту мы услышали:
— Граждане, воздушная тревога…
Небо темнело на глазах, постепенно из синего становясь угольно-серым. Огромные, пронзительно-яркие руки прожекторов шарили по всему небу, скрещиваясь и вновь расходясь в разные стороны.
Первый грохот зенитного орудия разрезал вечерний воздух, по крыше нашего дома как бы забарабанил крупный, частый град.
— Зажигалки! — бросил через плечо Витька и побежал
На крыше стояли Витькин отец и Аська Щавелева. Они тушили зажигалки, засыпая их песком из бочки, стоящей возле трубы.
— Эй, помощнички, а ну сюда! — крикнула Аська.
Глаза ее искрились. Зубы блестели на смуглом скуластом лице. Она вытянула руки и погрозила кулаком кому-то скрытому в облаках:
— Фашисты проклятые, чтобы вы заживо сгорели, где вы есть!
— Тише, Ася, вы их все равно не испугаете, потому что они вас не слышат, — флегматично произнес Витькин отец, Евгений Макарович, щупленький, с близорукими глазами, решительно непохожий на своего сына; его знали все окрестные улицы и переулки, он был ветеринарный врач, работал в какой-то поликлинике для животных и, кроме того, принимал на дому. К каждому своему пациенту, кто бы он ни был — кошка, собака, птица, корова, — Евгений Макарович относился с необыкновенной любовью.
Он очень любил животных, не мог пройти мимо брошенного котенка, больного щенка, замерзавшей птицы; дома у него, в маленькой комнатке в полуподвале, где он жил вместе с Витькой, можно было постоянно застать двух, а то и трех собак, кошку с котятами, голубя, у которого перебито крыло.
Всех их он в разное время подобрал на улице, заботливо выхаживал и потом устраивал, как он выражался, «в добрые руки».
Витька не обижал питомцев отца, но все-таки подлинным помощником Евгения Макаровича был Ростик. Ростик сам прибегал к Евгению Макаровичу и беспрекословно выполнял все то, что тот приказывал ему делать: перевязывал лапы, заливал раны йодом, учился накладывать гипс на переломы, даже иногда кормил с ложечки какого-нибудь котенка-сосунка, безжалостно выброшенного кем-то на улицу и подобранного Витькиным отцом.
Семен оглянулся на меня:
— Иди к Карандеевым, нечего тебе здесь делать…
Во время воздушной тревоги мы все обычно сидели в квартире Карандеевых или прятались в сарае, потому что бомбоубежища у нас не было.
— Почему это нечего? — обиделась я.
— Чего ты ее гонишь? — спросила Аська. — Сейчас все уже кончится…
— Конечно, — подхватила я, обрадованная Аськиной поддержкой.
Аська взглянула на небо, потом перевела взгляд на крышу. Глаза ее сузились.
— Ох, — сказала она с яростью, — мне бы хотя одного фашиста вот сюда, в руки, я бы показала ему небо в алмазах!
Вскоре мы слышали громкий, ясный голос диктора, повторявший одни и те же благодатные слова: «Отбой. Угроза воздушного нападения миновала. Отбой».
— Побегу. — Аська дробно застучала по крыше каблуками. — Дочка заждалась небось, и сам должен сейчас прийти…
В небе по-прежнему бродили длинные, ослепительно блестевшие лучи прожекторов, и при их свете я отчетливо увидела лишь лицо Витькиного отца, обращенное к сыну. Оно было спокойным, это усталое, немолодое лицо. Он снял очки, совсем как Витька, подышал на них, потом надел снова. Он был удивительно схож сейчас со своим сыном — та же ироническая складка губ, такие же слегка удивленные глаза с притаившейся в глубине чуть заметной невеселой усмешкой.