Истории, рассказанные негромко…

Антология

– Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной.

– А вы знаете гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, запугивая тем, что посмертие будет таким же, как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, пение, нелепая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться.

– Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что

неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.

– Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, в порядке личной инициативы.

Иероним замолчал и пожаловался в сторону:

– Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давайте, сегодня я расскажу вам…

– Сказку.

Собеседники вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель.

Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнела фигура, не имеющая четких очертаний, колышущаяся как туман над гнилым болотом; от нее веяло необоримой жутью.

– Довольно, ты произвел на нас впечатление. Отойди в угол потемнее и давай уже рассказывай, как твой прапрадедушка первым ступил на эту землю. – От голоса белоглаза Николас пришел в себя и смог оторвать взгляд от гостя. – Познакомьтесь, Николас, это Тульпа, кромешник. Прежде чем он начнет свое повествование, напомню, что врагами детей Единого вполне закономерно были объявлены земные слуги Отверженного. Все беды, включая холеру и заморозки, произрастали из одного корня, выкорчевыванием которого занимались светлые братья, в особенности стражи. Они работали очень усердно, Николас Бром, не зная покоя и усталости…

Время Роя: пора жатвы, год Первого Воплощения

Время Людей: сентябрь, 1640 год

…Сколько раз мне приходилось слышать: «Хорошо тебе, брат Уббо, перышком чиркать; ни забот, ни хлопот… сидишь в тепле, в покое, всего дело в, что пергамент марать». Сами бы попробовали. Кто только придумал, что пером три пальца правят; может, оно и так, однако к концу дня все тело болит, будто камень в карьере ломал, голова трещит, глаза пухнут. А то еще пергамент подсунут невылощенный, весь в буграх да в волосьях, или дознаватель попадется многословный, как пойдет заливаться, так и пятеро писцов не успеют, не то, что я один.

День был самый обычный. Мы в этом городишке две недели как трудились. Первое время я удивлялся козням Отверженного, а потом привык; все одержимые стали для меня на одно лицо, искаженное и безумное. Однако эту я бы запомнил, даже если все прошло бы, как обычно. Девчушки пяти лет от роду нам еще не попадались. Служитель ее за шкирку притащил, швырнул в угол, будто узелок с тряпьем; дознаватель, брат Гэль, как ее увидел, так прямо подобрался весь, глазами засверкал, да как заорет:

– Почему без надлежащей охраны доставили? Где стража?!

Служитель плечами пожал – мол, какая еще вам стража, для этакой малявки? Ну и схлопотал покаяние на месяц; все как положено: хлеб, вода, да дружеские плевки от братии. А нечего бдительность терять. Брат Гэль тут же распорядился: стражу удвоить против обычного, в пыточной чтобы лучший мастер наличествовал, и чтобы брата Поруса призвали. Ну все, подумал я тогда, плакали мои надежды на вечерний отдых. Не любил я с братом Порусом работать, да простит меня светлый круг. Больной он человек, хоть и святости великой. Вот брату Гэлю все едино было, кого допрашивать, споро работал, не мешкая и не раздумывая: глядишь, еще к ужину не прозвонили, а у нас все готово: двоих к утоплению, четверых к повешению, одну на быстрый костер, троих на медленный. И даже не устали.

А брат Порус… мало того, что мельчайшую

букву правил соблюдет, самомалейшую, глазом не видимую, так еще и с одним одержимым весь день провозится до поздней ночи, а иной раз только к утру с табурета писцового и сползешь. Зато протоколы мои по его делам образцовыми становились. Но если ему девица малолетняя попадалась, то он прямо сам не свой делался, будто их Отверженный одолевал, а он с ним вступал в сражение.

Пока распоряжения брата Гэля выполняли, я стол свой в порядок привел, чернил свежих налил, пергамент достал поглаже; краем глаза на одержимую поглядываю – девчонка как девчонка, мордашка чумазая, платьишко драное, таких возле крестьянских хижин полным-полно копошится. Только плеснул ей служитель водой в лицо, вроде как умыл, гляжу – а у нее вражья отметина в полщеки, темно-красная, на отпечаток копыта похожая. Тут и брат Порус пожаловал, смотрю – у него лицо как есть располосовано, царапины глубокие, длинные, да много их. Пока суть да дело, мне его помощник втихую нашептал, что вчера брат Порус предместье обходил, благословения раздавал. А эта девчонка возле дома сидела, горох лущила. Брат Порус к ней было по-хорошему подошел, а у нее сам видишь, эдакая дрянь на лице; ну, схватил он ее, потряс маленько, даже слова не успел вымолвить, вдруг вылетает из-за дома кошка – здоровенная, черная, глаза огненные, да как вцепится брату Порусу в лицо! Защитница, туда же. Пока ее оторвали, она…

Тут брат Порус обернулся и строго так говорит:

– Брат Уббо, стол вы в порядок привели, это похвально, однако мысли ваши, как клубок перепутанный. Ни разу на моей памяти вы против протокола не погрешили, надеюсь, и сегодня послужите ко славе светлого круга. Вознесем слова хвалы, братья мои, и приступим к делу.

И приступили. Через пару часов у меня уже пальцы ныли его словоблудие записывать. Девчонка, та и не понимала ничего, только вздрагивала, даже всхлипывать уже перестала. Первый шаг дознания закончили, повели одержимую в пыточную, показывать все, как полагается. Через час притащили обратно. Она все молчит. Однако брат Порус легко не сдавался; шепнул что-то своему помощнику, тот вышел на минуту, а вернулся с клеткой, в которой сидела кошка. Черная. Видимо, та самая.

Я при страже Светлого с десяток лет отслужил, всякого понавидался; меня ни слабостью, ни стойкостью человеческой не удивить, а уж что с людьми страх вытворяет – так я про это поболе иного дознавателя знаю. Однако тогда пришлось и мне удивиться. Когда брат Порус начал факелом в клетку тыкать, девчушка будто проснулась и поняла, что тут затеяли. И очень она за свою кошку испугалась, больше, чем за себя, как мне думается. Закричала что-то неразборчиво… собственно, тут все и произошло.

Ни молний, ни грома, а прямо посреди камеры возникло существо, которых нам часто приходилось описывать пастве в словах поучения. Это было сплошь из рваной кожи, костей и пасти. Начало оно с того, что одним махом сожрало девчушку. Потом развернулось по кругу и слопало стражников, мимоходом и брата Поруса прихватило вместе с клеткой, напоследок угостилось братом Гэлем, который на заднице к стене полз. На меня оно и не взглянуло, дверь единым махом вышибло, да и загремело костями восвояси. Говорят, его потом где-то поймали, но это уже история не моего везения.

Николас с трудом оторвал взгляд от кромешника. Ему показалось, будто он только что видел первый час воплощений глазами смиренного брата Уббо.

– Впечатляет? – поинтересовался Иероним. – Тульпа – мастер внушения. Можешь поверить, все именно так и было. И мне представляется весьма символичным, что последней каплей, соединившей сосуды наших миров, стал страх. Вы боялись нас, не зная, есть ли мы на самом деле, пугали нами, сами не веря ни единому своему слову.

– И как оказалось, зря не верили. – Прошелестел Тульпа. – Иероним, я думаю, нашему новому другу надо отдохнуть. Всех историй не расскажешь.