История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения

Арьес Филипп

Вслед за королем эмансипируются придворные, которые живут одной ногой в Версале, по–прежнему остающемся источником власти и фавора, ареной глухой борьбы различных фракций, а другой — в Париже. Это характерная черта аристократического быта эпохи Людовика XV. Личная жизнь знати проходит в заново обставленных особняках, в маленьких домиках в предместьях Пасси или Отей, или в той подчас желанной неизвестности, которую мог обеспечить только Париж. Город торжествует над двором: именно тут формируется общественное мнение, зарождаются и распространяются новые образы жизни [313] . Среди множества изменений подчеркнем наиболее важные для нас: рост интимной сферы является необходимым условием самоанализа и внимательного наблюдения за собой. «Я» перестает быть достойным ненависти, и, еще до «Исповеди» Жан–Жака Руссо, примеры снисходительного, хотя и трезвого отношения к собственной личности можно видеть в переписке эпохи. Но Просвещение обладает своими темными сторонами, и сладострастие — не самая малая из них. Погоня за плотскими наслаждениями требует секретных убежищ. Самое известное из них и любимое маркизом де Садом — монастырь, закрытое от мира пространство, доступное лишь посвященным. Эротический роман, наводнивший Европу второй половины XVIII столетия, детально разрабатывает новую топографию тайны. Возьмем роман современника Шодерло де Лакло «Фелисия, или мои похождения» Андреа де Нерсья [314] . В этом описании похождений повесы немаловажную роль играет архитектура, поскольку именно она дает возможность для тайных утех. Между двумя этажами дома устроен настоящий галантный лабиринт, обитый тканью; по нему передвигается подъемная машина, регулируемая системой противовесов. На этажах есть тайные входы, и вот

посетители, вооруженные ключом, спускаются и, отодвинув секретные панели, проникают в нужную им комнату, обычный доступ к которой перекрыт. Тем самым гарантируется то, что их никто не видит и не знает, хотя, как выясняется, это не вполне соответствует действительности. Устроивший это заведение сэр Сидней требует, ради своего личного удовольствия, полного обзора всего лабиринта. Для этого архитектор устраивает для него потайную каморку, откуда ко всем комнатам проведены невидимые слуховые трубы и проверчены тайные глазки для наблюдения. Темнота, в которой сидит вуайерист, создает иллюзию сохранения тайны, обещанной действующим лицам. Это крайняя разновидность приватизации, не слишком характерная для парижских околоаристократических кругов, более склонных к поиску компромисса между семьей, делами и желанной свободой.

313

Roche . Le Peuple de Paris. Paris: Aubier, 1981.

314

См. также многочисленную продукцию такого рода, принадлежащую Мирабо. — Прим, автора.

Победа аристократической модели

Иллюстрацией тут может служить биография Дидро. По происхождению он принадлежал к очень мелкой провинциальной буржуазии, его отец был ножовщиком в Лангре. В 1760-е годы пяти десяти летний Дидро стал одним из повелителей Республики Словесности — заметим, что самыми истовыми последователями философов были представители знати, — получив право доступа во все известные салоны, в особенности в салон барона де Гольбаха [315] . Будучи, в некотором смысле, homo novus [316] , он отчетливо видел изменение образа жизни:

315

А барон, заметим, считал моду на мебель с тайными отделениями одним из признаков морального упадка эпохи. Безусловно, само явление говорит о приватизации соответствующих элементов обстановки. — Прим. автора.

316

«Новым человеком» (лат.) в римском понимании, то есть человеком скромного, даже плебейского происхождения, занявшим важную должность.

В прежние времена… жили в лоне семьи, имели друзей, посещали кабаки; молодых людей в приличную компанию не допускали, девушек чуть ли не изгоняли вовсе, и даже женщины почти не показывались. Матерей практически не замечали, мужчины жили на одной половине, женщины — на другой. Ныне живут все вместе, допускают в свой круг восемнадцатилетних юношей, от скуки играют, живут раздельно; у простолюдинов — двуспальные кровати, у вельмож — отдельные апартаменты; в жизни только два занятия: любовные интрижки и дела. Время проводят либо у себя в кабинете, либо в маленьком домике, либо с приближенными, либо с возлюбленной [317] .

317

См. Дидро Д. Письма к Софи Воллан // Дидро Д. Собр. соч.: В 10 т. Т. VIII. М.; Л.: Academia, 1937. С. 114 (цит. с изменениями — Прим. пер.).

Итак, смешение разных возрастов, полов и состояний и при этом разделение ролей, о котором Дидро знал не понаслышке. Его семейная жизнь была крайне неровной и менее всего похожей на тихую гавань. Неудачный брак с белошвейкой — женщиной сварливой, капризной и скандальной — не приносил ему удовлетворения. Но разве можно доверить этой мегере десятилетнюю Анжелику, их дочь: «Чье здоровье это все выдержит?» Поэтому он не бросает дом, занимается воспитанием девочки и утешает ее. Однако настоящая жизнь для него не в этом, а в писательском труде и, в эти годы, в публикации «Энциклопедии». Утро проходит в неизбежном общении с авторами, типографами, издателями, граверами: «Порчу зрение, сидя над таблицами, ощерившимися цифрами и буквами…» [318] Вторая половина дня отдается друзьям, развлечениям, занятиям с Анжеликой. Как–то он вместе с Гриммом обедает под одной из конных статуй в Тюильри [319] , затем они долго бродят по Парижу: «мы разговаривали». Порой он отправляется в театр, чаще — проводит вечер в салоне. Сколь бы ни были тяжелы труды, частная жизнь явно берет свое, принося не только обязанности, но и свободу.

318

Там же. С. 213.

319

Имеются в виду скульптурные группы Антуана Куазево, в начале XVIII века перенесенные из Марли в Тюильри.

Более всего ему дороги поездки в Гранваль (которые подробно описываются в письмах к Софи), когда осенью, один, обремененный только багажом, он надолго отправляется в это загородное поместье барона де Гольбаха. Там его ожидает то, что является одной из главных жизненных ценностей эпохи: комфорт и свобода. В его распоряжение отдаются небольшие апартаменты, одно из самых приятных мест в доме — тихое, светлое и теплое, поскольку в деревне он особенно чувствителен к удобству. Хозяева ничего от него не ждут, и по утрам, а иногда и по вечерам он может оставаться у себя читая, работая или просто отдыхая. Но Гранваль — отнюдь не приют отшельника, тут есть место и для застолий, и для остроумных бесед: «Мороженое! Ах, друзья мои, что за мороженое! Вот где вам [Софи] стоило бы поесть хорошего мороженого, вы ведь к нему пристрастны. <…> Здесь невозможно быть воздержанным. Округляюсь как шар, брюхом на столе, спиной к огню» [320] . В этом очарование сельской вольности, позволяющей без стеснения переходить от рабочего стола к непринужденному общению. После полудня или вечерами, во время ужина, в Гранвале собирается дружеская компания, завсегдатаи Гольбаха, его соседи, как госпожа д'Эпине, или гости из Парижа. Разговор ведется в полушутливом тоне, позволяющем говорить обо всем, от анекдотов о незадачах пса по имени Пуф до серьезных размышлений на любые темы, поскольку просвещенному уму доступна вся совокупность человеческих знаний. Запретов нет, коль скоро собеседники объясняются пристойно и с умом. Но есть удовольствие и в разъезде гостей, когда можно вздохнуть с облегчением, оставшись в более интимном кругу. Дидро были по вкусу долгие прогулки вместе с дядюшкой Упом по откосам Марны и разговоры у камина. В иные дни дамы устраивали неформальные ужины в гостиной, на которые мужчины являлись в ночных колпаках и шлафроках, и ели не садясь за стол [321] . Согласно Дидро, злоупотребление одиночеством приводит к «сплину» (словечко подхвачено им от шотландца Упа) [322] . Конечно, перед нами рассказ об отдыхе и о своего рода каникулярном обществе, но в нем мы видим наступление эпохи, которая отказывается представлять себе приватное существование прежде всего как нечто связанное с изгнанием, старостью или благочестием.

320

Там же. С. 94, 57 (цит. с изменениями).

321

Там же. С. 166–167.

322

Там же. С. 147.

Провинция и расширение ролевого репертуара

Естественно, тон задают двор и Париж, но посмотрим на изменение характера жизни провинциальной аристократии на примере уроженца Тулузы, президента де Манибана (род. 1686) [323] . На первый взгляд, вся его жизнь отдана королевской службе: он первый президент парламента Тулузы, по значимости уступающего только парижскому. Многочисленные обязанности, связанные с должностью и положением,

вроде бы не оставляют места ни для чего другого, особенно если учесть, что его семейство, принадлежащее к дворянину мантии, входит в число наиболее влиятельных в этой провинции. И наиболее богатых, поскольку родовое состояние, благодаря продуманной системе наследования, к середине XVII века оценивалось приблизительно в миллион ливров. Иными словами, ему было не миновать высоких постов, особенно после десятилетнего пребывания в Париже. Там, наперекор свойственной тулузской аристократии эндогамии, он заключает чрезвычайно престижный брак. В 1707 году Манибан женится на наследнице из рода Ламуаньон, взяв приданое в 240 тысяч ливров и вдобавок став частью разветвленной сети связей этого блестящего семейства парижских парламентариев: канцлер Ламуаньон — брат его жены, а Мальзербу, главному инспектору книготорговли, он оказывается дядей. Частые наезды в Париж укрепляют эти отношения; кроме того, между ним и канцлером завязывается переписка. В этих посланиях, написанных «только для Вас», Манибан поверяет Ламуаньону свои мысли, душевные состояния и разочарования. В 1722 году регент назначит его первым президентом Тулузского парламента, и вплоть до смерти (в 1762 году) он будет исполнять эту должность, показывая себя верным слугой короля, приверженцем мира и справедливости и одновременно защитником интересов своей корпорации, раздираемой внутренними — религиозными и политическими — смутами. По его собственному признанию, груз обязанностей мешает установлению взаимовыгодных или дружеских связей, поскольку удовольствия противоречат строгости нравов и дисциплине, которая тут необходима. Образцовый магистрат, в Версале он отстаивает интересы Тулузы, а в Тулузе заставляет уважать авторитет королевской власти. Показательный пример: в сентябре 1722 года он приезжает в Париж, где до него доходит весть о внезапном наводнении, затопившем Сен–Сиприен, одно из тулузских предместий. Манибан немедленно возвращается назад и, не жалея себя, на месте организовывает помощь и подвоз продовольствия, используя пожалованные королем 95 тысяч ливров. В итоге общественный порядок восстановлен, о чем будет доложено государю.

323

A. D., Haute—Garonne, sous–serie J, fonds Maniban; Clair S. Joseph Gaspard de Maniban, premier president du parlement de Toulouse, these de l’ficole des chartes, deposee aux A. D., Haute—Garonne, ms. 306.

Жизнь Манибана проходила под знаком представительства, где важную роль играл церемониал, безоговорочного следования которому он требовал от молодых магистратов — бесстрастное выражение лица, размеренная походка. «Он считает шаги и прекрасно знает, насколько надо подойти или отойти. <…> Он полагал, что на лице магистрата те мускулы, что отвечают за смех, должны оставаться неподвижны». Таким он предстает и на своем парадном портрете, что отнюдь не отменяет остроты взгляда. Требованиями ранга объясняется и его принадлежность к аристократическому братству Синих Кающихся, и участие в качестве восприемника в крещении новообращенного иудея (точно так же его наследники будут входить в ложу благотворительного общества Совершенной Дружбы) [324] . Кроме того, ему не чуждо меценатство, он поддерживает Академию наук; щедро помогает беднякам, имея репутацию «отца народа», а двери его особняка радушно распахнуты перед посетителями. И все это часть службы Его Величеству, поскольку сам он равнодушен к наукам, тулузским салонам и театру. Но в качестве платы он ждет от народа уважения, даже почитания, которое ему безусловно оказывалось во время его публичных появлений. Все это требовало широкого образа жизни, и господин де Манибан поддерживал его с небывалой пышностью. На ежедневные ужины в отеле Де Пэн приглашались все, кто играл сколь бы то ни было заметную роль в провинции, а приезды заметных гостей сопровождались роскошными приемами. Так, в 1754 году в честь маршала де Ришелье, главнокомандующего Лангедока, устраивается ужин на сто персон (по 25 кувертов на четыре стола). Кроме того, фейерверки, праздничное освещение отеля, винные фонтаны и проч. устраиваются по случаю радостных событий в королевской семье: свадьбы короля в 1725 году, его выздоровления в 1744 году, потом свадьбы дофина.

324

Taillefer M. La Franc-Maconnerie toulousaine, 1741–1799, comission d’histoire economique de la Revolution francaise, 1984; Forster R. The Nobility of Toulouse in the XVIIIe Century. A Social and Economical History. Baltimore: John Hopkins UP, 1960.

Во всем этом нет ничего необычного: вельможа должен держать открытый дом, к этому обязывает его высокое положение, тем более когда он представляет короля. Должность дает для этого недостаточно денег — всего лишь 15 тысяч ливров ежегодно, которых по определению не может хватать на подобные траты, оплачивавшиеся из личных доходов (приблизительно оцениваемых в 60 тысяч ливров). Расходы эти тем более чувствительны, что провинциальная аристократия привыкла потреблять продукцию собственных поместий, а представительские функции заставляют многое выписывать из Парижа — парадные одежды, ливреи для слуг, светильники, фейерверки, четырехместный экипаж, упряжных лошадей (в 1751 году ему приходится немало заплатить за доставку шестерки), повара (нанятого за 120 ливров в год). Плюс бочки сахара и специй из Бордо (ноябрь 1741 года, 331 ливр), а из Бургундии — двухлетние вина, доставляемые по воде в большем разнообразии, чем в Париж: в 1730 году Манибан тратит на них 525 ливров, и это при том что ему принадлежат обширные виноградники в Арманьяке. Плюс многочисленная прислуга — семнадцать человек, тогда как у прочих парламентариев, как правило, число слуг ограничивается шестью, и три экипажа (опять–таки вместо обычных для этой среды коляски и портшеза). Сверх всего перечисленного, еще и личный секретарь — доверенное лицо, которому поручено отвечать на прошения и поздравления. Поэтому когда Манибан в 1752 году подсчитывает свои расходы, то из 60 тысяч ренты практически ничего не остается: «Для публичного положения нет великого богатства». Недешево обходится и должность первого президента парламента, поскольку, как мы видели, границы между официальной позицией и частной идентичностью остаются размытыми. Королевская служба разорительна, но, когда человек предан общественному благу, она же способна приносить фавор и пенсионы, а это означает, что Жозеф Гаспар де Манибан рассчитывает на многое. Его надежды остаются невоплощенными, о чем он с горечью пишет своему родичу–канцлеру. У него нет возможности излить душу в семейном кругу — модный брак не предполагает внутренней близости, и если Дидро отчасти компенсирует эту недостачу в письмах к Софи, то Манибан — к Ламуаньону.

Пускай двери особняка Манибана радушно распахнуты перед гостями, живет он там один. Отсутствие семейной жизни, по–видимому, объясняется выгодной женитьбой на парижанке. Несмотря на соответствующий пункт в брачном контракте, мадемуазель де Ламуаньон отказывается переезжать в провинцию: она не представляет себе жизни без двора и Парижа, где, как мрачно замечает маркиз, царит дороговизна. Разочарование ожидает его и в связи с наследником — из–за отсутствия мужского потомства им оказывается кузен Кампистрон, которому перейдут земли и должности. А обе дочери, естественно, воспитываются в Париже и заключают престижные союзы. Одна выходит замуж за маркиза де Мало- за, другая — за маркиза де Ливри; в обоих случаях брачный контракт заверяется королем и невеста получает немалое приданое, соответственно 450 и 500 тысяч ливров, из которых 50 тысяч — наличными. За отсутствием свободных денег Манибан вынужден собирать эту сумму по друзьям, поскольку жена отказывается принимать в этом участие. «Сколько же нужно терпения!» — с облегчением восклицает он, когда переговоры подходят к благополучному завершению. При всем том с дочерьми его связывает искренняя приязнь.

Невеселый итог: постоянный груз обязанностей, семейная жизнь урывками и вроде бы полное отсутствие приватного существования. Однако в 1748 году Манибан обустраивает себе тихую гавань, заранее определив, что ради удовольствия он потратит 48 тысяч ливров на приобретение собственности и еще 23 тысячи на ее обустройство, но не более того. Эта собственность не приносит дохода, но в минуты усталости Манибан уезжает туда «освежить голову и посадить капусту». Местечко называется Бланьяк; оно расположено в одном лье (пяти километрах) от Тулузы. Покупка эта вполне необязательна — у него уже есть замок Бюска и поместья, то есть она обусловлена его личным вкусом и предпочтением. Дом обставлен заново и без лишней роскоши: вместо гобеленов и прочих обивок стены покрашены испанскими белилами; грубоватая, но крепкая мебель. Одним словом, разумная забота о комфорте без излишней траты денег. В отличие от отеля де Пэн, тут он ведет простой образ жизни, без официального блеска. Соответственно, невелика и численность преданной прислуги, но все же в этот штат входит личный секретарь и два садовника, поскольку его удовольствие от пребывания в этих местах во многом связано с двумя важными для него условиями. Во–первых, это раскинувшийся на гектар сад и огород, призванный снабжать его сезонными овощами и фруктами (спаржей, артишоками, клубникой): в своем роде это возвращение к модели поместного потребления. Во–вторых, парк на десяти гектарах, который Манибан хотел закрыть от посетителей, но не предполагал придавать ему слишком правильные формы или уставлять статуями. Тут он искал тишины и шедшей от Гаронны свежести.