История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения
Шрифт:
Эта своеобразная «карта страны Нежности» [338] построена на множестве тонких дифференциаций: так, «друг, с которым делишь лишь обычные литературные забавы» или тот, с кем «поддерживаешь отношения из–за приятности его беседы», отличается от «друга — доброго советчика», который, однако, не может требовать того «доверия, которым удостаиваются лишь те друзья, с которыми мы связаны семейными или родственными связями». С одной стороны, это напоминает о фундаментальной неравноценности обмена дарами, когда следует ожидать и просить «скорее менее, чем более», а давать всегда «скорее более, чем менее». С другой, мы видим, что желание равенства, которое «должно обретаться или создаваться» дружбой, на самом деле «не может быть ею установлено… как не бывает этого и при кровном родстве», поскольку между людьми «разного ранга» ни дружба, ни родственные связи не являются достаточным поводом для перехода от «почтения» к «фамильярности». Но дружба должна допускать «взаимное довольство» и «приятность» при обмене мыслями и предпочтениями, при обсуждении сомнений и затруднений, всегда остающихся в четко определенных пределах, подобающих именно этим отношениям. Короче говоря, дружба формируется на основе тех же четырех базовых установок, которые Альфред Радклифф–Браун выделял в случае родства: уважение, шутливость, избегание, фамильярность [339] ,
338
Отсылка к известной карте из романа госпожи де Скюдери «Клелия, или Римская история» (1654), устанавливавшей разные этапы галантного ухаживания или путешествия по стране Нежности.
339
См.: Рэдклифф—Браун A.P. Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции / Пер. с англ. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001.
340
См.: Леви–Стросс К. Структурный анализ в лингвистике и антропологии // Леви–Стросс К. Структурная антропология / Пер. с фр. Вяч.Вс. Иванова. М.: Изд–во ЭКСМО-Пресс, 2001. С. 37–59.
Несмотря на увлекательность такой казуистики, историки и, за немногими исключениями, антропологи вплоть до Роберта Брейна [341] практически не занимались изучением дружбы как таковой. В силу особенностей современной культуры их внимание скорее притягивала любовь. Ситуация осложнялась тем, что последняя заимствовала словарь у дружбы. Так, Церковь предпочитала говорить о «плотской дружбе» и стыдливости или о «нежной дружбе», чтобы оставить любовь на долю Господа. Кроме того, несмотря на попытки регламентации и кодификации, дружба не идентифицируется ни с одним устоявшимся и «зримым» институтом из тех, что существовали в Европе в раннее Новое время. Ситуация изменится лишь с появлением — сначала робким, а потом все более явным — «обществ», основанных на индивидуальном, «добровольном, необязательном и гибком» [342] присоединении членов — образчиком таких обществ долго были франкмасоны. Это не мешало тайному или явному вмешательству дружбы в работу если не всех, то большинства общественных институтов, порой приводящему к их извращению. Когда семью или общину разрывали конфликты, то противоборствующие стороны частично или целиком формировались по принципу дружбы. Она же была способна полностью их — институты — обессмысливать: так происходит в любых обществах, включая современные, когда синдикаты или партии, администрация или даже политическая система (вне зависимости от выборности) оказываются захвачены изнутри «друзьями друзей» [343] .
341
Brain R. Friends and Lovers. London: Hart-Davis-Mac Gibbon, 1976.
342
Fortes M. Kingship and the Social Order. London, 1969. P. 63 (Sindzingre N. Amis, parents, et allies: les formes de lamitie chez les Senufo (Cote d’ivoire) // Culture. 1985. Vol. 5. No. 2. P. 69–76).
343
Boissevain J. Friends of Friends. Networks, Manipulations and Coalitions. Oxford: Basil Blackwell, 1974.
Дружба с трудом поддается анализу, поскольку колеблется между двумя противоположными полюсами. В одном пределе она банализируется, полностью сливается с общими практиками социабельности и может описывать отношения как между отдельными людьми, так и между группами. В Другом оборачивается возвышенным чувством, универсальным по своей природе, которое, как и любовь, всегда сопровождает человека; оно способно выдерживать испытание временем и расстоянием, столкновение с честолюбием и с собственной уязвимостью. Большая часть текстов легко переходит от одной крайности к другой.
Родня, соседи и друзья
Дружба и семья составляют идеальную супружескую пару, во всяком случае по мнению той эпохи, которая предпочитала браки по расчету, чей успех гарантировался внешними факторами, не относившимися к личным чувствам супругов — соразмерностью статуса и состояния, решением семьи, интересами рода… Когда Лоренцо Альберти (отец Леона Баттисты) занемог и тревожился о судьбе своих сыновей, то кузены Адовардо и Лионардо — хотя присматривать за племянниками надлежало его брату Риччардо, с чем они были согласны, — заверяли: «…мы стараемся заслужить славу твоих добрых и преданных родственников. Если же дружеские отношения крепче, чем родственные, то мы будем поступать как твои настоящие и искренние друзья». В ответ Лоренцо клялся, что относится к ним с уважением, как к «дорогим родичам и верным друзьям». Для него это «люди близкие мне по крови, чьей любовью и расположением я всегда чрезвычайно дорожил» [344] .
344
См.: Альберти Л.Б. Книги о семье. М.: Языки славянских культур, 2008.
Это переплетение родственных и дружественных связей порой объясняется существованием в южной части Франции, где действовало римское право, и в некоторых землях Италии системы так называемых «домов» (ostal, casa), объединявших под одним кровом и под почти абсолютной властью главы дома разное количество обитателей. Таков случай тосканской «меццадрии» (mezzadria) или окситанской деревни Монтайю, где, как писал Ле Руа Ладюри, «domus оказывается в центре системы связей, каждая из которых имеет разное значение: они включают родню, а также свойство, возникающее между двумя domus путем заключения брака. Они также включают дружбу, возникающую из тесных контактов и иногда материализованную через статус крестного или крестной. Наконец… они включают соседские отношения» [345] . Активная взаимопомощь поддерживает целостность такой системы: это касается не только решения финансовых трудностей, воспитания сирот, обучения тому или иному ремеслу, посредничества при конфликте интересов, но и неизбежной вендетты [346] .
345
См.: Ле Руа Ладюри Э. Монтайю, окситанская деревня. С. 64.
346
Там же. С. 64–66. См. также: La Ronciere Ch. de. Une famille florentine au XIV siecle: les Velluti // Famille et Parente dans l’Occident medieval. Actes du colloque de Paris (6–8 juin 1974). Rome: Ecole francaise de Rome, 1977. P. 228–248.
Однако
347
Gouesse J.–M. Parente, famille et mariage en Normandie aux XVIIe et XVIII socles. Presentation dune source et dune enquete // Annales ESC. 1972. Vol. XXVII. No. 4–5. P. 1145.
348
Flandrin J.–L. Families, Parente, Maison, Sexualite dans l’ancienne societe. Seconde ed. Paris: fid. du Seuil, 1984. P. 40.
349
Merzario R. Il Paese stretto. Stategie matrimoniali nella diocesi di Como. Secoli XVI–XVII. Nurin: Einaudi, 1981. P. 23–26.
В своих обращениях просители настаивают на обновлении давних союзов, необходимых для поддержания добрососедства и дружеских отношений. Последние расцениваются отнюдь не как «дополнение» или как «роскошь», но как часть тех необходимых социальных связей, которые уже существуют между семьями. Такая дружба уязвима, а потому «нуждается в постоянном — хотя и растянутом во времени — подтверждении, реализуемом посредством обмена женщинами». Она соединяет не столько отдельных людей, сколько целые семьи, через них создавая связи между индивидуумами. Это расчетливая дружба, позволяющая подкреплять родство и консолидировать союзы, превращая их в конкретные поступки и взаимные обязательства, распространяющиеся на два–три поколения. Как и в случае родственных или свойственных связей, она требует долговременного планирования, позволяющего сохранить и приумножить этот капитал. Так, близко- родственные браки позволяют не только «еще крепче связать родством», но «обновить» или «приумножить» дружбу между «теми, кто всегда были друзьями», положить конец вражде или, как в Нормандии, предотвратить конфликт [350] . А опасность столкновений всегда велика, хотя это может по казаться парадоксальным, поскольку речь идет о деревнях, состоящих из десятка хозяйств, где идеал — жениться «меж собой», поскольку «не принято брать жену на стороне, и жители соседних деревень не берут тут жен» [351] . Эндогамия является источником раздоров, преодолеть которые способна лишь дружба, происходящая от взаимного знания и близкого сосуществования. Но, как и у шевалье де Жокура, она имеет множество градаций, от «шапочного знакомства» (когда при встрече приподнимают шляпу или касаются ее) до «тесной близости».
350
Gouesse J.–M. Parente, famille et mariage en Normandie aux XVIIe et XVIIIe siecles. P. 1146.
351
Merzario R. Il Paese stretto. P. 105.
Дружба и дружбы
Итак, дружба бывает общей и многообразной, необходимой и банальной, являясь частью той социальной материи, центральным элементом которой выступает семья. Она помогает упорядочить отношения, сделать их более ровными и не столь затратными. Но она же бывает единственной и исключительной, результатом свободного выбора двух людей, не преследующих никаких сторонних целей, кроме дружбы как таковой. Это столь большая редкость, что Монтень, для которого таким совершенным другом был Ла Боэси, писал, «что и то много, если судьба ниспосылает ее один раз в три столетия» [352] . Такая дружба выстраивается как противоположность обычным дружбам, по стоическому образцу, воспринятому из латинских сочинений, который переносится на современные нравы, регулирующие отношения как между мужчинами, так и между мужчинами и женщинами.
352
Здесь и далее цитируется эссе Монтеня «О дружбе» (I, 28).
Семья — средоточие «естественной дружбы»? «Что до привязанности детей к родителям, то это скорее уважение», поскольку, «в силу слишком большого неравенства в летах», «отцы не могут посвящать детей в свои самые сокровенные мысли, не порождая тем самым недопустимой вольности, как и дети не могут обращаться к родителям с предупреждениями и увещеваниями, что есть одна из первейших обязанностей между друзьями». Отношения между братьями, несмотря на привлекательность наименования, извращает «эта общность имущества, разделы его и то, что богатство одного есть в то же время бедность другого». Семейная иерархия основана на неравенстве, которое ею поддерживается и постоянно воспроизводится: вместо того чтобы сглаживать, она делает его более драматичным.
Отношения с женщинами распадаются на две категории: любовь и брак. Хотя первая тоже есть результат «нашего свободного выбора» (чем выгодно отличается от семейных связей, порой соединяющих людей, которые «по свойствам своего характера… весьма далеки друг от друга»), но она слишком подчинена желанию, чье пламя «безрассудно и летуче». В отличие от дружбы, «наслаждение, сводясь к телесному обладанию и потому подверженное пресыщению» убивает любовь. Или же она «переходит в дружбу, то есть в согласие желаний… чахнет и угасает» (если только не побуждает к мести, как это произошло с госпожой де Ла Помере, когда к ней охладел господин Дезарси, о чем рассказывает один из персонажей «Жака–фаталиста»). Меж тем как брак «является сделкой, которая бывает добровольной лишь в тот момент, когда ее заключают», причем сделкой, «совершаемой обычно в совсем других целях». Конечно, если бы «мог возникнуть такой добровольный и свободный союз, в котором не только души вкушали бы это совершенное наслаждение, но и тела тоже его разделяли, союз, которому человек отдавался бы безраздельно, то несомненно, что и дружба в нем была бы еще полнее и безусловнее». Однако Монтень, решительно не веривший в равенство полов, считал, что женщины не обладают необходимыми душевными качествами и «достаточной стойкостью, чтобы не тяготиться стеснительностью столь прочной и длительной связи».