История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Арьес Филипп

Однако в стране, где недвижимость составляет значительную часть капиталов, а получение доходов от нее почетно, дом является также и собственностью, объектом инвестиций. Недвижимость — основная часть наследства, о которой Жак Капдевьель говорит, что помимо собственно владения она представляет собой форму борьбы за продолжение рода. Не заключен ли в ней смысл жизни? Полученный по наследству семейный дом описывается, делится на части, наследники становятся врагами; родовое гнездо превращается в клубок змей.

Дом — также территория, на которой собственники разбивают сады и теплицы, где царит вечная весна, в домах собираются коллекции произведений искусства, проводятся частные концерты, хранятся семейные реликвии и сувениры, привезенные из путешествий, книги и иллюстрированные журналы — начиная с L’Illustration и заканчивая Lectures pour tous или Je sais tout [174] . Чтение в удобном

кресле — новый способ познания мира, мир становится читаемым, а благодаря фотографии его можно увидеть. Библиотека открывает дому мир, через книги мир входит в дом.

174

См. об этом: Bertholet D. Conscience et Inconscience bourgeoise. La mentalite des classes moyennes francaises, decrite a travers deux magazines illustres de la Belle Epoque, 2 vol. These de doctorat de l’universite de Geneve, 1985. И, шире, о завоевании мира при помощи книг — «Французы, нарисованные ими самими» и «Физиологии» (а также комментарии по этому поводу Вальтера Беньямина). См. также: Sieburth R. Une ideeologic du lisible: le phenomene des Physiologies II Romantisme. 1987. Vol. 1. No. 85. P. 39–61.

В конце XIX века появляется безумное желание объединения дома и мира. Развитие техники — телефон, электричество–позволяет обустроить работу для всех прямо на дому. Маленькое семейное предприятие, где все работают под присмотром отца, — распространенная мечта и тема постоянно появляющихся утопий. Кропоткин, Золя в романе «Труд» (1901) видят в нем перспективы для будущего освобождения. Мужчина, самец, не уверенный в своей социальной идентичности, смог бы вновь обрести в этом небольшом предприятии свое достоинство главы семьи [175] .

175

Это подчеркнуто в работе: Mogue A.-L. La Litterature antifeministe en France, de 1871 a 1914: These du 3е cycle. Paris-III, 1983.

Художники, в свою очередь, придумывают «тотальный дом», центр элитарного общения и творчества — таков дом в стиле модерн во всех его мельчайших подробностях. Эдмон де Гонкур посвящает два тома описанию «Дома художника». «Существует угроза, что жизнь может стать публичной», — пишет он, называя дом единственным убежищем. Он называет его также женским: чтобы не быть прирученным, мужчина должен отвоевать дом у женщины, этой жрицы повседневности. Так же думает и Гюисманс, и все те, кто на заре XX века озабочен эмансипацией новой женщины.

«Семьи, я ненавижу вас! Закрытые ставни, запертые двери, ревниво охраняемое счастье!» — воскликнет позже Андре Жид. Крепость частной жизни, privacy, которую защищаю! одновременно порог, консьерж, хранители очага, и ночь, время интимности. Дом — ставка во внутренней борьбе, микрокосмос, испещренный границами, где сталкивается частное и публичное, мужчины и женщины, родители и дети, хозяева и слуги, семьи и индивиды. Распределение и использование помещений, лестницы и коридоры, по которым перемещаются люди и предметы, укромные места, забты, душевные и телесные радости — все подчинено стратегии встреч и возможности не встречаться. Крики и шушуканье, смех и сдавленные рыдания, шепот, шум крадущихся шагов, скрипящие двери, неумолимые часы — все распространяет по дому волны звуков. Секс — главная тайна дома.

Буржуазные дома

Можно с уверенностью говорить о том, что модель идеального дома–дом буржуазии. Его черты можно обнаружить и в викторианском Лондоне, и в Вене конца века, и даже восточнее — в Берлине и Санкт–Петербурге. Можно предположить, что относительное сходство буржуазного образа жизни в XIX веке укрепляется благодаря единому архитектурному типу. Это неявная смесь функциональности, еще весьма ограниченного комфорта и ностальгии по аристократизму, живучей в странах, где существует придворная жизнь. Даже в демократических странах буржуазия с опозданием поняла, что такое хороший вкус, и декор идеального буржуазного дома тяготеет к декору дворцов XVIII века. Сколько же нюансов и различий порождает национальная, религиозная или политическая культура в социальных отношениях, в семье, в гендерных ролях и, следовательно, в стиле жизни!

В «Истории молодости» [176] Элиас Канетти сравнивает дома своего детства. В городе Рущук в низовьях Дуная во дворе–саду, куда каждую пятницу проникают цыгане, стоят три одинаковых дома: в одном живут родители, в другом бабушка с дедушкой, в третьем дядя с тетей. По дому бегают пять или шесть босоногих девчонок — служанок–болгарок, спустившихся

с гор; по вечерам, забравшись на большой турецкий диван в гостиной, они рассказывают истории про оборотней и вампиров. В Манчестере в детской всем заправляет гувернантка; долгое рассматривание рисунка на обоях; по субботним вечерам дети спускаются в гостиную и читают гостям стихи (гости хохочут); по воскресеньям праздник: детям разрешается заходить в спальню родителей и забираться к ним на кровати, раздельные, как положено в протестантской Англии. Порядок ритуалов раз и навсегда регулирует пространство и время. В Вене квартира с балконом, занимающая весь этаж, в прихожей вышколенная горничная сортирует посетителей; чопорные прогулки в Пратере [177] . «Все крутилось вокруг императорской семьи; именно она задавала тон, и этот тон поддерживали знать и крупная буржуазия». В Цюрихе, напротив, «не было ни кайзера, ни имперской знати. <…> Я был уверен, что в Швейцарии каждый человек был достоин того места, которое занимал». Нельзя было отправить горничных на кухню, как в Вене, — они обедали за семейным столом; матери автора это: стало претить, близость отношений и скрытность укрепились: «Мать всегда была рядом; не было никого, кто бы встал между нами, мы никогда не теряли ее из виду» в тесной квартире. Топография определяла нравы.

176

Canetti E. La Langue sauvee. Histoire d’une jeunesse (1905–1921). Paris: Albin Michel, 1980.

177

Пратер–парк в Вене.

Сельский дом, рабочее пространство

Различия есть и в другой плоскости. Во–первых, в той, по которой проходит линия, разделяющая город и деревню. Не стоит забывать, что на заре XX века основная часть европейского населения проживала в сельской местности. Во Франции в 1872 году селяне составляли 69% населения, в 1911-м — 55,8%. В деревне тоже существуют и интимность, и тайна, и слишком открытое пространство не мешает их существованию. Их скрывает молчание, а выдает — признание.

Надо сказать, что деревенская идентичность очень сильна. В Пикардии, как и в Жеводане, понятие «свой дом» имеет в большей мере локальный смысл, нежели пространственный. «Быть местным» значит узнавать элементы, составляющие пейзаж: небо, погоду, границы владений и местные истории. «Строго говоря, местный колорит–сопричастность», семейные истории, сотни раз пересказанные и пережеванные. Чувство границы здесь очень сильно: берегись чужаков и бродяг, особенно незнакомых!

Понятие «сельский дом» включает в себя земли. Рудиментарный, перенаселенный, сельский дом — в первую очередь рабочий инструмент, нежели «интерьер»; взгляд любопытного путешественника увидит лишь чудовищную скученность, особенно если люди и животные спят под одной крышей. Гумно, кусты, овраг в роще, группы деревьев в поле, где прячутся пастушки, тенистые берега реки — больше, чем общая комната, подходят для любовных утех и ухода за собственным телом. Здесь невозможно спрятаться, все постоянно находятся друг у друга на глазах. Нарушать правила возможно лишь с молчаливого согласия окружающих. Скрывать беременность, тем более роды — какая это мука для тех, кто не пользуется помощью местных женщин!

«Они все за мной следили. Отец всегда был у меня за спиной, следил за каждым моим движением. Ни разу не позволил мне сменить солому в моем тюфяке», — читаем у Элизабет Клавери и Пьера Ламезона рассказ сорокадвухлетнего человека [178] . По протоколам полицейских допросов можно проследить, как нарастающий мелочный контроль, бывший неотъемлемой частью сельской жизни, постепенно начинал вызывать отвращение. Индивидуализация нравов, связанная с переездами, и расширение горизонта, вызванное развитием транспорта, от железных дорог до велосипедов, благодаря которым молодежь могла ездить на танцы в другие места, — повсюду делают это подчинение невыносимым. В период между двумя войнами отказ женщин от совместного проживания со свекровью, желание иметь личное пространство и «кокетство», требующее чистоты, станут причиной массовых переселений женщин и холостого образа жизни мужчин.

178

Claverie E., Lamaison R. L’Impossible Mariage. Violence et parente en Gevaudan au XVIIе, XVIIIе et XIXе siecle. Paris: Hachette, 1982. P. 80; Hubscher R. L’identite de l’homme et de la terre // Histoire des Francais, XIXe-XXe siecle / Direction d’Yves Lequin. T. 1: La Societe. Paris: Armand Colin, 1984. P. 11–57 (два фундаментальных исследования).