История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века
Шрифт:
Принимая во внимание разнообразие иммиграции и форм интеграции мигрантов во французское общество, мы ограничимся здесь общим обзором, проиллюстрировав его примерами поляков и итальянцев в 1920-1939 годах и выходцев из стран Магриба после 1945 года. Очень важно различать кризисный довоенный период и тогдашнее стремление Франции ассимилировать приезжих и «Славное тридцатилетие», изменившее экономическое положение французских рабочих и иммигрантов; способность и желание, ассимилировать их в эти годы исчезли: после II Мировой врйны ни школа, ни церковь, ни армия не обеспечивают социализацию французских детей — как выходцев из семей мигрантов, так и всех остальных—с тем же рвением, с каким это делалось до войны.
ПРЕДВОЕННОЕ ВРЕМЯ. ИТАЛЬЯНЦЫ И ПОЛЯКИ
Вести привычный, а значит, свой характерный образ жизни можно лишь при наличии какой-то хотя бы минимальной зарплаты и иммиграции всей семьей.
Трущобы на окраинах Парижа—говоря о 1930-х годах, чаще всего упоминают улицу Жюля Валлеса в Сент-Уэне, где на 300350 человек приходится всего один колодец, или
В течение всего межвоенного периода одинокие рабочие, приехавшие без оставшихся на родине семей, признанные «недисциплинированными» и «бродягами», жили примерно в таких же условиях. При том существовании, которое онц вели, ни о какой частной жизни речь не шла. Кровати в «го. стиницах», в которых они жили, использовались без пере, рыва—ночью на них спали рабочие, занятые в дневную смену, днем ложились вернувшиеся с ночной. В таких условиях само понятие «частная жизнь» теряет всякий смысл. Вновь прибывающим, помимо таких «отелей», достаются наскоро сколоченные из досок и слепленные из глины хижины, естественно, лишенные каких бы то ни было удобств, заброшенные деревенские дома, превратившиеся в настоящие трущобы. В таком жилище забываются все нормы частной жизни и наступает одичание.
Начало магрибской иммиграции
Отдельные сильно структурированные группы мигрантов в сотрудничестве с французским обществом сопротивлялись процессу одичания и декультурации. Лучший пример этого — первая волна иммиграции из Алжира39. До 1950 года из стран Магриба ехали только холостяки. Деревенское сообщество отправляло их на несколько лет работать за границу, чтобы другие члены группы могли остаться на родине и поддерживать статус семьи. В первую очередь речь шла о бедных горных районах, где жили берберы, вроде Кабилии и Суса. Эта эмиграция не нарушала жизнь ни в тех местах, ни в принимавшей стране. Рабочие держались вместе, как на родине, — так проще было экономить и быстрее освоиться в чужом мире. Они выбирали наиболее тяжелую и хорошо оплачиваемую работу вроде работы в шахтах, работали сверхурочно—это повышало заработки на четверть, а то и на треть. Как можно больше денег старались отправить на родину, оставляя себе лишь на еду. Их частная жизнь на чужбине сводилась к общению с соотечественниками, выходцами из той же или из соседней деревни. Так было безопаснее, к тому же от вновь прибывших можно было узнать новости — письма мигранты почти не писали, потому что грамотные среди них встречались редко. Экономия и аскетичная жизнь, которую они вели на чужбине, помогали семье сохранить за собой земли, отремонтировать дом, содержать домашних животных и иметь возможность подобающим образом женить и выдавать замуж сыновей и дочерей, оставшихся дома. Вернувшись на родину—в отпуск на Рамадан или окончательно, проведя за границей четыре-пять лет, эти рабочие обретали прежний статус. Работа в шахте или служба в колониальной армии, что считалось идеальным вариантом, позволяла купить землю, удачно жениться, завоевать или по крайней мере сохранить занимаемое прежде положение в сообществе. Оказавшись в привычной среде, приехав в отпуск или вернувшись окончательно, они обретали право на частную жизнь по своим обычаям, и самое главное—ее не надо было скрывать. Ее публичный характер был призван поддерживать или преумножать— в глазах общественности — семейный или персональный капитал чести. На чужбине они мечтали о том, как вернутся домой, как будут ходить в гости к родственникам, получать приглашения на свадьбы, участвовать в местных праздниках и паломничествах, и эти мечты помогали им переносить тяготы повседневности. Можно предположить, что частная жизнь на чужбине и ограничивалась мечтами, которые позволяли хотя бы на время забыть об изнурительном труде, суровых материальных условиях, несмотря на совместное проживание с соотечественниками.
Итальянцы и поляки
В 1930-е годы отдельные группы итальянских и польских мигрантов, постепенно перебиравшихся в рабочие поселки при шахтах и металлургических предприятиях, были, можно сказать, рабочей аристократией. Благодаря присутствию своих нуклеарных семей они могли себе позволить вести частную жизнь. В этих случаях наблюдается контраст между адаптацией мужчин к рабочему ритму и профессиональным обязанностям и сохранением частной жизни, отличной от частной жизни французов. Дела мигрантов-итальянцев складывались весьма удачно как в металлургической промышленности Лотарингии, так и в сельском хозяйстве на юго-западе Франции. «Я имел дело с итальянскими рабочими, и они лучше французских», — говорил один бригадир из Жёфа или Мутье40. Массовое прибытие итальянцев на горные работы привело к тому, что рабочие-французы, не выдерживавшие такого ритма и темпа труда, вынуждены были уезжать. «Это были крепкие ребята из горных деревень, они говорили, что могут загрузить как минимум двадцать
Итальянские рабочие приспособились к условиям труда, что не помешало, а может быть, и обусловило тот факт, что их частная жизнь была особенной, она сохранила свою специфику. Вероятно, именно в семейном кругу, в отношениях, сложившихся в паре, а также между супругами и детьми, заключается то, что можно назвать культурным ядром, то, что сопротивляется аккультурации42. Они сохранили свои привычки в ведении хозяйства, украшении домов, питании, в некотором роде —в одежде и праздниках; женщины продолжали вести женский образ жизни. Работа мужчин не помешала выходцам из Италии жить так, как это принято на их родине. Семейная жизнь в рабочих поселках металлургов подчинялась рабочему ритму: сирена, звучавшая трижды в день, означала окончание рабочей смены и начало новой. Но в остальном итальянцы и поляки — мы говорим только о них, как о самых многочисленных представителях мигрантов,—были самими собой.
Иммигрант—не tabula rasa, он прибывает во Францию, будучи социализированным культурой своей собственной страны. Он может лишь перенять и интерпретировать требования и нормы общества, в котором оказался. Итальянцы, поляки или алжирцы не становятся французами, они ведут специфическую частную жизнь, в которой переплетаются черты их родных стран — Италии, Польши или Алжира, возможно слегка измененные нахождением за границей, с тем, что предписывается рабочему-иммигранту требованиями принимающей стороны.
Польские и итальянские общины
Две наиболее многочисленные группы иммигрантов в межвоенный период — поляки и итальянцы. И те и другие—европейцы, католики. Они в той или иной мере сохранили специфические черты частной жизни своих стран. Польские рабочие селились во Франции компактно, создавали общины, в каждой общине были свои религиозные лидеры и особые организации, способствовавшие сохранению образа жизни, принятого на родине, и замедлению процесса ассимиляции. У итальянцев этот процесс шел быстрее, так как, несмотря на то что их было очень много в Лотарингии, их сообщества имели не такую четкую организацию, а контроль со стороны религиозных организаций был менее строгим. Поэтому специфика частной жизни итальянцев проявлялась все слабее.
В этом плане очень показательно быстрое сворачивание религиозной практики. Например, в Обуэ в 1909-1914 годах крестили 55% итальянских детей, тогда как для населения в целом эта цифра составила 8о%. Количество похорон, проведенных по религиозному обряду, и участие в пасхальных торжествах ниже, чем у французов, к тому же все больше пар сожительствовали, не вступая в брак43. Есть и другие свидетельства сокращения религиозной практики, в том числе доклады Итальянской католической миссии. Поляки же, жившие в рабочих поселках, построенных специально для них, гораздо дольше сохраняли свою национальную и религиозную специфику. В этих поселках, построенных в 1920-е годы в окрестностях угольных шахт на севере страны, были церкви и священнослужители, иногда содержавшиеся хозяевами компании, на которую работали иммигранты. Чтобы разобраться со своими небольшими проблемами повседневной жизни, люди обращались к священнику; именно он был посредником в их отношениях с администрацией предприятия или патроном, именно он следил за моральным обликом иммигрантов. Вплоть до войны священникам целовали руки, а девочки при встрече с ними должны были делать книксен, тем самым признавая его роль духовного наставника, несущего «политическую» ответственность за членов общины. Из всех иммигрантов лишь у поляков учителями в начальной школе были поляки. В 1932 году во Франции насчитывалось 150 учителей-поляков, из них 65 — на севере и в Па-де-Кале, около 30 — в центральных и восточных департаментах, около 20 — на юге и западе. Их услугами пользовалось около 20 ооо детей. В общественных делах им помогали монахини. Все это давало возможность полякам, в отличие от итальянцев, поддерживать специфически польскую частную жизнь вплоть до II Мировой войны.
В городках, населенных поляками, наблюдалась интен сивная религиозная жизнь: ежевоскресное посещение мессы
утверждало их идентичность, как религиозную, так и национальную: «Мужчины одеты в униформу, в разноцветных шапках, с лентами на груди, девушки в белых платьях с черными бархатными корсажами, дети одеты в белые рубашки с красной вышивкой, на женщинах пестрые шали... Все они входят в церковь и поднимаются на хоры. Вокруг алтаря—знамена и хоругви. Церковь утопает в цветах: в течение недели дети собирают в лесах и полях цветы и зелень, а женщины делают из них украшения для интерьера. Церковь, иногда очень небольшая, порой не вмещает всех желающих <...>. Все участвуют в церемонии и поют на своем языке старинные гимны»44.