История детской души
Шрифт:
Он весело засмеялся. — «Там, где они всегда были и где навсегда останутся — в эпической поэме Гомера! Все та же старая история!»
— «Да, все та же старая история!» как-то уморительно повторила Жасмина, «помню — была не добрая принцесса и были… О! Лиля! смотри — пчела!… Она вся съёжилась, прижимая к себе свои розы, и ее хорошенькое личико выражало неподдельный ужас при виде большой, смелой пчелы, которая, громко жужжа, кружилась над ней — видимо недоумевая, цветок-ли она — и не кроется-ли в ней медовая сладость. — Лионель, вооружась длинным листом папоротника, отважно защищал свою маленькую пленницу от крылатого врага — наконец, пчела, убедившись, что эти хорошенькие создания все же — не цветы — лениво, важно полетела дальше…
— „ Какая она дурная,» проговорила Жасмина, провожая глазами удалявшуюся пчелу. «У неё все цветы в саду, кажется, довольно с неё, зачем ей еще мои?»
— «Конечно, пчелка дурная, "согласился Лионель — в эту минуту он чувствовал себя таким счастливым… и раздвинув руками
— «Да», самодовольно ответила она, «через поле ближе, чем по большой дороге. Иногда на нем много, много коров — я их боюсь — и идти тогда не могу — но сегодня коровок нет, и я все время так бежала, чтобы скорее прийти к тебе, Лиля», и она нежно взглянула на него, «а ты когда ко мне придешь?»
Веселое личико Лионеля затуманилось.
— «Не знаю, Жасмина», грустно сказал он… «как бы мне хотелось прийти! Давно бы пришел, если бы можно было… но теперь столько у меня уроков — да кроме того, без профессора меня никуда не пускают.»
— «Профессор, а кто он такой?» спросила Жасмина.
— «Он мой воспитатель, он очень умный и учит меня.»
— «Разве не мог бы и профессор к нам прийти вместе с тобой?»
— Нет, милая, он бы не захотел, он человек странный.
— «Я понимаю,» перебила его Жасмина, кивая головкой. «Он дурной — такой же, как злой дядя у малюток в лесу, и как твой отец. Ведь, ты сказал, что твой отец разбранил бы меня за то, что я пролезла через дырку!»
— «Да, я в этом уверен,» сказал Лионель.
— «Ну, так он дурной, очень дурной,» решила она и, понизив голос, прибавила: «бедный, бедный Лиля — так мне тебя жалко…»
Голосок ее звучал как-то особенно жалобно и нежно — Лионель почувствовал, что слезы подступают ему на глаза.
— «Отчего, милая»? дрожащим голосом спросил он, и чтобы скрыть свое волнение стал распутывать локон, привязанный к ветке жасмина.
— «Потому что ты одинокий, и я боюсь, что меня ты уже больше никогда не увидишь…»
И снова она подняла свои голубые глаза к голубому небу, точно далеко в горнем мире что-то чудное к себе манило ее…
Лионель взял в свои ее маленькие ручки, грустно защемило его сердце, но его грусть была — иная…
— «Милая, говорить так не надо,» тихо промолвил он. «Но, верно, я еще часто буду видеть тебя — когда даже из Коммортина уедем, я тебя не забуду — я вернусь к тебе, когда буду большой.»
Она-задумчиво остановила на нем свои глазки.
— «Много времени пройдет, Лиля, пока ты будешь «большой.»
Он промолчал. Конечно, она была права. Много, много времени действительно пройдет, пока он станет «большой» — да еще, настанет-ли оно для него? Он чувствовал, что не хотелось бы ему быть когда-нибудь «большим»; быть «маленьким», — и то для него было уже так тяжело… Он не мог себе представить даже возможности прожить долгие, долгие годы, в труде и работе, только для того, чтобы достичь того возраста, в который люди становятся «большими», и знать, что за тем потянутся еще долгие годы нового труда, новой работы, пока наконец не настанет старость — и все закончится — могилою и забвением того, что когда-нибудь да было… Он знал, что большинство людей живет, ни мало не смущаясь этим своим жребием — но он, для себя, страшился его… Если бы после смерти наставала жизнь иная — каким светом осветилось бы все, что теперь было так загадочно — но ученые эту надежду разрушили, возвестив, что смерть есть конечный предел жизни души… В глубоком раздумье он все продолжал стоять на коленях перед Жасминной, держа ее маленькие ручки — а она так серьезно на него смотрела своими большими лучезарными глазами — и оба молчали — как бы чувствуя приближение чего-то непонятного для них самих… Тень грядущего таинственно их настигала — или же, то была не тень — a светлое облако, которое тихо надвигалось, чтоб укрыть их и осенить светлою радостью?.. Казалось невероятным, чтобы и эти две чистые, молодые жизни, в свое время, вошли в общую колею, чтобы, не щадя их, грубость века и на них наложила свое клеймо — возмутительно было подумать, что этот вдумчивый мальчик с чуткой, поэтичной душою превратится в обыденный тип современного человека, и еще возмутительнее была мысль, что эта прелестная девочка, в глазах которой отражалось само небо — превратится в тип современной женщины — что в них обоих потухнет святой огонь, который теперь теплился тихим, ясным светом… Что ожидало этих детей? Кто бы мог сказать это!
…Однако, Жасмина зашевелилась в своем зеленом гнездышке.
— «Я сейчас уйду, Лиля,» объявила она.
— «Зачем так скоро?» воскликнул Лионель, «останься еще немножко.»
— «Нельзя,» сказала она, «я обещала папе прийти за ним перед обедом, он теперь ждет меня.»
— «Приходи еще после обеда», просил мальчик, «вернись в 4 часа, я буду здесь, буду ждать тебя.»
— «Хорошо, Лиля, постараюсь, — может быть, приду, может быть-и нельзя будет,» сказала она вздыхая. «Но я уверена, что я тебя скоро опять увижу — не стану ждать, чтобы ты был „большой!“ Только не забывай меня, Лиля!»
— «Тебя забыть — нет, нет» — с жаром ответил мальчик, поправляя шляпку на ее головке, «никогда, никогда тебя не забуду, милая, милая, маленькая Жасмина!»
Она
— «Хочешь еще раз поцеловать меня, Лиля?» тихо спросила она.
В ответ он крепко обнял ее и нежно, нежно поцеловал маленькие губки, которые из-за цветов протягивались к нему.
— «Прощай, Лиля!» сказала она тогда — и на четвереньках принялась выползать из-под зелени.
— «Прощай, Жасмина! но не надолго!» ответил он.
— «Не надолго» — повторила она — «только не забывай меня, Лиля!»
— «Никогда» — твердо проговорил мальчик, грустно ей улыбаясь и глядя на нее сквозь густую зелень изгороди, за которой она уже теперь стояла. Она тихо пошла по тропинке и вдруг обернулась — быстро побежала назад и, раздвинув обеими ручками ветки жасмина, еще раз выглянула из-за своих цветов.
— «Лиля, прощай! Не надолго!» сказала она и затем исчезла.
Оставшись еще раз один, Лионель уже не чувствовал себя таким, каким был в это же утро до появления милой, маленькой гостьи — Жасмина словно унесла с собою всякую радость — все вокруг изменилось, и потускнело… Как бы побежал он теперь за ней! Как было бы весело догнать ее — еще раз с ней провести долгий, радостный день! Но — он помнил слово, данное отцу… Страшная тоска на него напала; он, было, попробовал взяться за книги — но напрасно — мысли его блуждали где-то далеко — ни на чем не мог он сосредоточиться. Прямо против скамейки, на которой он сидел, две бабочки, ярко-голубые, точно крылатые васильки, весело кружились в воздухе, как бы играя меж собой. За ними Лионель долго рассеянно следил глазами, невольно ими любуясь — и вдруг — невозмутимое равнодушие природы впервые сказалось его душе и ужасом поразило его… «Ни чему ни до чего нет дела», думал он“, что бы с человеком ни случилось — птицы будут петь и цветы цвести и бабочки не перестанут весело кружиться и солнце будет радостно светить — оттого-то они и решили, что причина всему атом — не ждать же участия от атома!“ Он встал и медленными шагами направился к тенистой, большой, липовой аллее, которая прямо от ворот сада вела к дому. По ту сторону закрытых ворот он издали увидал человека, который, стоя у самой решетки, делал ему рукой какие-то непонятные знаки — он ускорил шаг — но вдруг вздрогнул и остановился… перед ним предстало одно из тех несчастных созданий, в которых трудно даже уследить образ человека: это был калека с искривленными руками и искривленными ногами. Страшно выпученные глаза дико глядели, лицо было желтое земляного цвета, как у мертвеца, и огромный рот, безобразно раскрываясь, испускал какие-то несвязные, странные звуки. Голова несчастного судорожно покачивалась со стороны в сторону, в руках он держал корзину, наполненную прелестными белыми розами и румяными яблочками — близость этой красоты и этой свежести как-то безжалостно оттеняла безобразие несчастного нищего, — он продолжал крючковатой рукой и искаженной улыбкой манить Лионеля к себе. Но мальчик, весь похолодев от ужаса, точно прирос к своему месту — он не шевелился, испуганно глядел перед собою — и вдруг, со всех ног, пустился бежать назад к дому и остановился только, когда вбежал на верх и очутился в своей комнате — нервная дрожь пробирала его, и он не мог в себе пересилить чувство отвращения и гадливости. „Так оно и должно быть, так оно и должно быть, "отрывисто говорил он про себя — „ведь, атом все сотворил — понятно ему все, все равно…“ Он закрыл лицо руками, стараясь забыть ужасное лицо, которое сейчас видел — голова у него горела, кровь стучала в виски: ему представился во всей наготе ужас земного, одного лишь земного бытия, и этот ужас подавлял его — труд, болезнь, и страдание, затем — смерть, и с нею — конец… Значит, жизнь наша не что иное, как пытка, которая оканчивается, и для добрых и для злых. — казнью — на пытку насильно приводится человек, его терзают, мучают, a затем убивают — и все это так, без причины, без цели… И в самом деле, не таковою ли должна казаться жизнь, для всех тех, кто из неё вычеркнул Бога, или к Нему относится, как к неизвестной величине. Лионель встал и нервно начал ходить по комнате. „Как же это жестоко! "с негодованием и волнением думал он — «как низко! — заставлять нас жить против нашей воли! Мы себе не просили этой жизни — зачем же она дана нам — если бы была причина… но ее нет. Вот Рубен Дейль верит, что есть причина, и потому находить, что все хорошо — но он необразованный и ничего не знает… Что бы нашел он сказать про этого нищего? мог бы он объяснить, для чего его Бог создал такое ужасное творение?» Тут, видно, какая-то мысль вдруг прервала его размышление, он быстро вышел и спустился вниз. Он обошел все комнаты, тщательно стараясь разыскать книгу, о которой он вдруг вспомнил — но ни в кабинете отца, ни в гостиной, ни в комнате матери, этой книги не нашлось. Тогда, через коридор, он прошел к кухне, и вызвал оттуда одну из горничных, которая приветливее других относилась к нему.
— «Люси», спросил он, «есть ли у вас книга Нового Завета, и можете ли вы одолжить мне ее на несколько минуть?»
— «С удовольствием, м-р Лионель», добродушно улыбаясь, сказала Люси, «я вам сейчас принесу книгу, которую я получила при выпуске из школы.»
Она ушла и скоро вернулась, бережно держа в руках книгу, завернутую в тонкой бумаге.
— «Видите, какая она красивая», сказала она, приподнята бумагу, «пожалуйста, милый, чернилами ее не закапайте и, когда отыщете, что вам надо, принесите назад».