История диофантова анализа от Диофанта до Ферма

Башмакова Изабелла Григорьевна

Я же чувствовал, что привязываюсь к волчонку все больше, и с горечью думал, что остается все меньше времени до моего отъезда, который разлучит нас с Дружком, очевидно, навсегда. О судьбе Дружка я позаботился заранее. Зная, что у московских киношников есть какая-то зообаза, где живут четвероногие и пернатые артисты, периодически снимающиеся в художественных и документальных фильмах, я написал Марку, попросил его связаться с руководством этой организации и предложить им моего волчонка. Марк быстро договорился с базовским начальством и поехал к нему, прихватив с собой Ваську, который в таких делах был просто незаменим,

ибо мог уговорить кого угодно на что угодно.

Узнав, что речь идет о волке, встретившее моих друзей ответственное лицо изменилось в лице — своих волков девать некуда. Интеллигентные увещевания Марка лицо во внимание не приняло и даже издевательски ухмылялось — много, мол, вас таких ходит, предлагает бог весть что. И тогда Марк выпустил в «свободный полет» Ваську, этот церемониться не привык и (неизвестно, каким способом) быстро уломал несговорчивого начальника, скорее всего что-то ему пообещав; бедный начальник, конечно, не знал, что выполняет свои обещания наш Вася не слишком часто…

Выяснилось, что некий кинорежиссер собирается снимать фильм, где есть эпизоды с волками; съемки этого фильма будут проходить в Сибири. Заполучив московский телефон и адрес режиссера, Васька поехал к нему, моментально его очаровал — Вася это умел, как никто другой, — и режиссер согласился пригласить моего Дружка на съемки. Мало того, Васька, памятуя нашу «медвежью эпопею», договорился с режиссером и о том, что после окончания съемок Дружок останется на базе, войдет в число ее «штатных сотрудников».

Я был очень благодарен друзьям — они помогли решить непростую проблему. Гордеич, разумеется, волка на кордоне никогда бы не оставил, а отпускать Дружка на волю было рискованно — серые собратья могли его не принять. Кроме того, молодой волк, не боящийся людей, сделался бы легкой добычей охотников.

Когда положение прояснилось, я начал готовить волка к предстоящей ему поездке заблаговременно. Прежде всего решил приучить его к наморднику, изготовленному Гордеичем по моей просьбе. Лесник не верил, что мне удастся надеть на волка намордник, и не ошибся — Дружок воспротивился этому, тряс головой, стараясь сбросить намордник, глаза его загорались недобрым огнем, едва я подходил к нему с этой странной штуковиной. Потом волчонок весьма неохотно подчинился и позволял надевать намордник, но вел в нем себя так, что я решил пользоваться намордником лишь в крайнем случае. А в остальном все оставалось по-прежнему: Дружок был весел и жизнерадостен, каждый день я ходил с ним в лес, предоставляя ему там полную свободу, и любовался им — волк был очень красив.

Как же он меня встречал! Как прыгал, стараясь положить передние лапы мне на плечи, радостно носился по двору, а мне становилось грустно, потому что день разлуки неумолимо приближался. Помня об этом, я забросил свою рукопись и все время проводил с волком.

Двое ребят — представителей киногруппы, приехавших за волком, — были мастерами своего дела. Несколько дней они прожили на кордоне, постоянно общаясь с Дружком, потом увезли его на санях, и даже намордник не понадобился — у парней были свои приспособления для транспортировки будущих артистов.

Я не видел, как они «упаковывали» Дружка, не хотел этого видеть. За час до расставания я привел Дружка в комнату, он по привычке хотел было залезть под стол, чтобы уткнуться потом в мои ноги,

но я сел на кровать и взял Дружка на руки. Сидел, качая на руках матерого волчину, гладил его, говорил что-то подобающее моменту, а волк смотрел на меня добрыми желтыми глазами и — впервые за все время, ничего подобного прежде не было — лизал мои руки, на которых оставил столько шрамов, лизал лицо, инстинктивно предчувствуя скорое расставание.

Я любил, этого зверя. Очень любил. Предвижу саркастические улыбки отдельных читателей — любить волка?! Натяжка, преувеличение, писательский вымысел. Думайте что угодно, уважаемые, но я любил это создание, хотя подавляющее большинство человечества люто ненавидит все его племя. Я любил волка, и он отвечал мне тем же, только выражал свои чувства по-своему. Я любил его, помню его и поныне и знаю, более того, твердо убежден, что любовью, и только любовью, можно укротить дикое животное, приручить, привязать к себе.

Любовь, и только любовь, должна двигать нами при общении с «братьями меньшими», ибо все мы — дети одной матери.

Только любовь!

Глава восьмая

На войне

Пухлая общая тетрадь в потертом клеенчатом переплете, какие были у многих фронтовиков; короткие полудетские записи. Странно читать их более полувека спустя, но исправлять что-либо, отшлифовывать, сглаживать шероховатости, убирать неудачные фразы и куски не хочу — пусть остается так, как легло на бумагу, — без правки…

Карпаты

Чадит в землянке сработанная из сплющенного снарядного стакана коптилка, постукивают о неструганые доски грубо сколоченного стола косточки домино. Я лежу на спине, закинув руки за голову, под бревенчатым потолком плавает едкий махорочный дым. Вспоминаю родных, близких; где друзья мои закадычные?

Васька на фронте. Прислал письмо, любительскую фотографию. Тот же буйный, витой чуб, лихие глаза, веснушки. Ваську не изменила даже военная форма: лейтенантские погоны и орденские ленточки не сделали его серьезным, не стерли озорной улыбки. Николай трудится на военном заводе, выпускает самолеты, вечерами занимается в художественной студии, собирается поступать в Суриковский институт, чтобы стать профессиональным живописцем. Марк, оправившись после тяжелого ранения, демобилизовался, устроился в научно-исследовательский институт…

Зашелестела солома, между бревен свесился тонкий розовый хвостик, не долго думая, я ухватил его двумя пальцами, дернул — и перед глазами маятником закачался маленький серый комочек.

— Мышь! — оживился круглолицый сержант Панченко. — Замерз, бедолага. Сейчас мы его согреем. — И указал на раскаленную железную печку, из раскрытой дверцы которой выбивалось пламя.

— Сам погрейся, — остановил его пулеметчик Чепела. Он взял у меня мышонка, посадил на свою широкую ладонь: — Полевка. Махонькая еще.