История городов будущего

Брук Дэниэл

Яна ценили не только за грамотные пространственные решения, но и за стилистическую гибкость. Если в Paramount он взял на вооружение глобальную эстетику ар-деко, то в открывшемся на другом конце города в 1935 году джаз-клубе Metropole Gardens Ballroom он создал интерьеры в стиле императорского Китая: у входа висел гигантский красный фонарь, а оркестр играл под фреской с резвящимися драконами.

Поскольку в период правления националистов китайцы продолжали наращивать средства и влияние, вскоре у отеля Cathay появился серьезный конкурент, принадлежащий местному капиталу. Cathay по-прежнему был самым высоким зданием на Бунде, но в 1934 году еще более высокий отель открылся на другом конце города, где Нанкинская улица проходит мимо Шанхайского ипподрома. Этот небоскреб был построен на деньги Объединенного сберегательного общества – ведущего финансового учреждения в китайских руках. Первые два этажа занимал банк, на девятнадцатом располагались помещения

совета директоров компании, а все остальные были отданы под роскошный Park Hotel. Состоятельные китайцы танцевали и выпивали в танцзале Sky Terrace на 14-м этаже, откуда открывался отличный вид на когда-то недоступный им ипподром на другой стороне улицы. В эклектичном интерьере традиционные для Китая красно-золотые колонны поддерживали потолок в характерной манере ар-деко. Его украшала громадная фреска, воспевающая танцы эпохи джаза в образе свингующих музыкантов, окруженных парящими нотами.

Хотя здание Park Hotel и не обладает элегантностью Cathay, оно производит сильное впечатление размерами массивного краснокирпичного основания и пирамидального навершия последних этажей. В момент открытия отель возвышался не только над всем Шанхаем, но и над всем Старым Светом, включая Европу: 20-этажная гостиница была самым высоким зданием в мире за пределами Америки. Знаменательно, что в переживавшем экономический бум Шанхае именно китайские заказчики с готовностью принимали модернистские эксперименты в архитектуре – европейцы же с головой ушли в ностальгические воспоминания о временах до Первой мировой войны, когда глобальное господство их континента было еще неоспоримо.

Хотя китайцы могли справедливо гордиться зданием Park Hotel, гостиница была не более китайской, нежели сам город. В этом здании, как и во всем мегаполисе, проявлялись последние архитектурные, социальные и экономические тенденции всей планеты. Модернистское чудо, заказанное руководителями Объединенного сберегательного общества, создал архитектор Ласло Худьец – трудно классифицируемый и очень характерный для Шанхая персонаж. Худьец родился в 1893 году в Австро-Венгрии. Получив диплом архитектора Будапештского королевского университета в 1914-м, он был призван в армию и отправлен воевать на фронтах Первой мировой. Там Худьец попал в плен к русским и оказался в лагере для военнопленных в Сибири. В 1918 году, во время транспортировки из одного лагеря в другой, он бежал, спрыгнув с поезда рядом с китайской границей. Добравшись до Шанхая, он устроился в американское архитектурное бюро, нашел себе жену англо-швейцарского происхождения и в 1925 году открыл собственную фирму. Не имея недостатка в заказчиках, Ласло вел роскошную жизнь в им самим спроектированном псевдотюдоровском особняке во французской концессии. Шанхайландец до мозга костей, Худьец писал: «Куда бы я ни поехал, я везде буду чужаком, гостем… который повсюду чувствует себя как дома, но при этом лишен родины»⁴⁰. Противоречие между его восторгом от роли гражданина мира и сопутствующим страхом, что он нигде не свой, – это опыт, в котором отразилась сама суть современности.

Для бездомных вроде Худьеца космополитичный Шанхай был домом – который сам Худьец и помогал строить. В 1927–1928 годах, вскоре после возвращения из путешествия по Соединенным Штатам, на окраине французской концессии Худьец спроектировал жилой комплекс в американском духе, чьи дома на одну семью в средиземноморском и тюдоровском стилях напоминали особняки, которыми в то же самое время застраивался расположенный на противоположном берегу Тихого океана Лос-Анджелес. Собственно, девелопером проекта тоже был американец, Фрэнк Джей Рейвен – глава шанхайской компании Asia Realty и член Муниципального совета Шанхая. Стилистическая мешанина, характерная для Америки, страны эмигрантов, где построить испанскую виллу рядом с английским загородным домом было так же нормально, как венгру жениться на англо-швейцарке, удивительным образом подходила Шанхаю. Вмещавший в себя сообщества со всего мира, Шанхай казался мегаполисом Нового Света, случайно оказавшимся в пределах Старого. Именно это имел в виду родившийся в Шанхае в 1930 году британский писатель Джеймс Баллард, когда описывал город своего детства как «на 90 % китайский и на 100 % американизированный»⁴¹.

В ажиотаже строительства самого динамичного города на Земле Фрэнк Джей Рейвен поддался иррациональной восторженности в оценке перспектив Шанхая. В исследовании рынка недвижимости, проведенном Asia Realty в 1920-х годах, говорится: «Быстрый рост строительства за последние несколько лет позволяет считать Шанхай главным городом этого континента»⁴². Далее следует оптимистичный прогноз развития города до 1950 года: «Растущее число иностранных обитателей со всех концов света, непрерывно повышающееся качество жизни»⁴³.

Будучи безусловной финансовой столицей Азии и сохраняя экономический рост, даже когда Запад погряз в Великой депрессии 1930-х

годов, Шанхай уж точно не был второразрядным городом. Когда получивший образование в Лондоне, но работавший в Шанхае архитектор Джордж Леопольд Уилсон отправился в 1931 году в Европу и Америку, чтобы ознакомиться с новейшими достижениями архитектуры, в письме домой он писал: «В вопросах совершенствования методов работы Шанхаю сегодня учиться особо не у кого»⁴⁴. Примерно та же мысль считывалась в рекламе спроектированного Уилсоном отеля Cathay, гласившей: «На свете две главные башни: одна в Париже, и это, конечно, башня Эйфеля, другая в Шанхае – и это Cathay»⁴⁵. Если уж на то пошло, это тот редкий случай, когда реклама прибедняется: в 1930-е годы отель Cathay был куда интереснее, чем железный каркас на берегу Сены. Тамошняя ночная жизнь, в которой было место и кабаре, и опиуму, совмещала парижскую элегантность с бесшабашной ажитацией Чикаго времен Аль-Капоне. Путеводитель тех лет «Все о Шанхае» приходил к довольно нескромному выводу: «Сегодня и не разберешь, то ли Шанхай – это восточный Париж, то ли Париж – это западный Шанхай»⁴⁶.

Безумный строительный бум в Шанхае 1920–1930-х годов дает все основания полагать, что шанхайландцы не предвидели надвигающегося хаоса мировой войны и маоизма. Напротив, построенное в 1922 году новое здание Муниципального совета Шанхая с его мощным серым корпусом и массивными полуколоннами свидетельствует о крайней степени самонадеянности. Впрочем, как и оптимистичные умозаключения экспертов компании Asia Realty: «Даже… в условиях политического кризиса, среди плодящихся заговоров и контрзаговоров, Шанхай продолжает расти, а его бизнес – развиваться»⁴⁷. И все же в путеводителе «Все о Шанхае» есть ощущение пира во время чумы: этот город может погибнуть в любой момент, и потому тут еще интереснее. Авторы этого панегирика мегаполису на берегах Хуанпу упиваются его зыбкостью, воспевая «город миссионеров и проституток», «лимузины с облаченными в шелка китайскими мультимиллионерами и их до зубов вооруженными китайскими и русскими телохранителями» и даже «коммунистические заговоры». Все это и делает город таким «живым, чувственным, бодрым… таким кинематографичным». И потому «Шанхай не сравнить ни с чем!»⁴⁸. Текст как будто умоляет: не стоит откладывать, это нужно увидеть, пока еще не поздно.

Однако ни шанхайландцы, ни шанхайцы не могли осознать одного: чем более динамичным и космополитичным становился их город, тем меньше у него оставалось шансов выжить. В самом успехе Шанхая скрывались семена его разрушения, поскольку с каждым новым небоскребом или роскошным ночным клубом он все дальше отдалялся от остального Китая. Каким бы стремительным ни был его рост, Шанхай был обречен оставаться в тени гигантской страны, населенной сотнями миллионов крестьян. И многих из них уже вооружил Мао Цзэдун, направив стволы их винтовок прямо в капиталистическое сердце Китая.

6. Город под пятой прогресса. Бомбей, 1896–1947

Кинотеатр Eros. © Dwivedi Sh., Mehrotra R. Bombay: The Cities Within. Eminence Designs, 2001

22 июня 1897 года королева Виктория праздновала свой Бриллиантовый юбилей – шестидесятую годовщину восшествия на престол. Империя находилась на пике могущества, примерно четверть всего населения земного шара были подданными британской короны¹. В этот день с восходом солнца в каждой из британских колоний – от Новой Зеландии на востоке до Канады на западе – начинались тщательно спланированные торжества. Великолепие празднований в Индии соответствовало ее статусу жемчужины в короне империи. В Хайдарабаде по этому случаю даровали свободу каждому десятому заключенному; в Бангалоре торжественно открыли памятник императрице Индии в виде хрупкой красавицы. А вот urbs prima in Indis оказался в затруднительном положении. Бомбей не мог предложить королеве ничего более впечатляющего, чем лучшее неоготическое здание города – построенный Фредериком Уильямом Стивенсом вокзал, который в день Золотого юбилея десять лет назад уже был назван в ее честь вокзалом Виктория.

В своем показном веселье город на Аравийском море, казалось, не выходил за рамки простого соблюдения формальностей. Еще в прошлом году в беднейших индийских районах началась эпидемия бубонной чумы, и в праздничные дни больных в Бомбее становилось все больше. Рядом с описаниями юбилейных торжеств, проходящих по всему субконтиненту, The Times of India печатала списки умерших в городе от чумы за последние сутки. За месяцы эпидемии статистика смертности, разбитая по кварталам, стала постоянной рубрикой ежедневной газеты – наравне с крикетом, железнодорожными расписаниями и прогнозом погоды.