История ислама

Мюллер Фридрих Август

Одна история получила особенно широкую известность. Раз, сопровождаемый вольноотпущенником Асламом, вышел Омар вечерком, когда стемнело, на прогулку. В уединенном месте за городом наткнулись они на пылавший ярким пламенем костер. Подойдя ближе, халиф увидел у огня женщину, окруженную плачущими маленькими детьми. Сидя на корточках, наблюдала она за подвешенным над огнем котелком. «Мир вам, сидящим у огня», — произнес халиф. «Благодарствуй, да будет мир и с тобой», — ответила женщина. «Могу я подойти?» — «Садись, если не помышляешь обидеть, а не то оставь нас в покое». Халиф, присел и вопросил: «Что вы тут поделываете? — Нас задерживают здесь ночь и холод. — Отчего детки твои плачут? — Известно, голодают. — А что у тебя в котелке? — Ничего у меня нет, чем бы их успокоить. Вот и держу их возле я, они все думают, что я что-то варю, устанут наконец и рнут. Между мной и Омаром пусть судит Бог». Слыша это, халиф промолвил: «Как же, добрая женщина, может знать Омар про вас?» «Да ведь услал же он моего мужа на войну, сам бедняга и погиб, а теперь и мне с моими малютками нечего есть. Сам посуди: оберегать нас вверено ему, а он и не думает». Тогда обернулся Омар ко мне, так рассказывал позднее Аслам. «Идем!» — промолвил повелитель. Торопливым шагом вернулись мы в город; Омар пошел прямо к амбару, самолично выбрал мешок муки, захватил тоже большой кусок жиру и сказал мне: «Взвали-ка мне на плечи». Я ; ему в ответ: «Дозволь мне, за тебя я готов снести хоть вдвое или втрое». Он же ответил: «Глупый, что же ты и в день воскресения мертвых думаешь нести мою тяготу?» [205] . — Тогда я взвалил ему мешок на плечи. Мы снова скоро зашагали, торопясь назад к покинутой нами женщине. Подошли наконец. Сбросил он с себя ношу, стал вынимать сначала муку, потом жир, а сам приговаривает: «Не беспокойся, я ведь понимаю, это моя обязанность, сделаю все по порядку». Стал усердно раздувать огонь под котелком, дым так и валит, застилает длинную его бороду, а он все по-прежнему суетится у очага. Снял он наконец котелок с огня, просит женщину подержать чашку и выливает в нее похлебку, а сам говорит: «Накорми сперва их. Я потом еще прибавлю». И так не отстал, пока не насытил всех. Что осталось провианту, вручил матери, затем встал, и я последовал его примеру. Женщина рассыпается в благодарностях, причитывает, призывает на него благословение божие, восхваляет его за то, что он не так поступает, как повелитель правоверных. А он кротко ей замечает: «Не сули ему ничего дурного; когда ты придешь к повелителю правоверных, и меня там найдешь». Затем стал в сторонку и долго любовался, ни слова не говоря. Детки немного времени посмеялись, порезвились, улеглись и спокойно заснули. Все он терпеливо выждал, и тогда только двинулся в обратный путь, вознося благодарение Создателю. А потом обратился ко мне: «Аслам, ведь голод не давал им заснуть, выжимал из глаз у них слезы. Как мог я уйти, пока не утешусь лицезрением их покоя».

205

«Не возможет единая (грехами) отягченная (душа) снести тяготу другой», — так говорится в Коране, сура 6, ст. 161. Это значит, что в день Страшного суда каждый отвечает за свои дела.

Положим, благодарный народ в своих воспоминаниях всегда старается разукрашивать образ своего героя, но все же нельзя никоим образом отрицать, что в качестве руководителя мусульманской общины Омар исполнял свой долг в совершенстве. Налагалась тяжелая обязанность на его преемника, если только желал тот стать достойным усопшего; велика была ответственность тех пяти мужей [206] , дабы заслужить неоспоримую признательность народа, выраженную почетом к выбранному ими властелину, достойному, по их личному

разумению, быть преемником усопшего халифа. На деле же оказывалось, что, за исключением Абдуррахмана, каждый из избирателей стремился сам стать халифом. Первые два дня прошли в бесплодных переговорах и препирательствах. Наступил третий день. Надо было кончить. Поэтому Абдуррахман предложил, в качестве беспристрастного лица, чтобы предоставлено было ему окончательное решение, а переговоры с каждым брал на себя. Все четверо согласились: поняли, что иным путем им ничего не добиться. Стал Абдуррахман беседовать с каждым поодиночке. Оба зятя пророка, Алий и Осман, благодаря своему родству имевшие преимущества, пожелали подать голос друг за друга в случае личного неуспеха. Таким образом значительно суживался заблаговременно круг избирателей. Из остальных Зубейр пожелал безусловно Алия, а Са’д оставался в нерешимости, все же предпочитая скорее Алия, чем Османа. Казалось, дело последнего окончательно становилось потерянным. Но набожная добросовестность Абдуррахмана понуждала его поступить сколь возможно осторожнее. Он предложил каждому из двух, наедине, торжественный вопрос: станет ли он поступать, в случае выбора, со всеми мусульманами согласно Божией книге, поведению пророка и образцам жизни Абу Бекра и Омара. Осман обещал прямо без обиняков, а Алий сказал: «Я готов исполнить все, согласуясь с книгой Божьей и по примеру пророка, насколько буду в силах. А когда Абдуррахман снова стал настаивать — обязаться действовать по образцу Абу Бекра и Омара, вопрошенный промолвил: «Рядом с книгой божьей и образом действий пророка нет надобности ни в чьих других принципах [207] . Я вижу, ты хочешь меня отстранить». Тогда Абдуррахман отвел Османа в сторонку и снова потребовал от него повторения требуемого обязательства. Затем он присягнул по заведенному обычаю легким ударом руки. На следующий день объявлено было общине о выборе. Сам Алий признал нового властелина, так как обещал предварительно, вместе с прочими, покориться решению Абдуррахмана.

206

Тальха вернулся в Медину действительно уже после совершившегося выбора.

207

Возможно, что это последнее изречение по крайней мере есть добавление к предыдущему, придуманное позднейшими приверженцами Алия. Во всяком случае достоверно, что отказ Алия следовать безусловно примеру его предшественников помешал его выбору.

Из хода рассказа легко подметить, что из всех недостатков нового халифа его добродушная слабость грозила ему в будущем неисчислимыми бедствиями: и именно она служила основной чертой характера Османа. Становится почти непонятным, как мало обладал Абдуррахман уменьем распознавать людей, если мог считать Османа за человека рассудительного. В течение 30 лет зять пророка пребывал в непосредственном единении, вначале с Мухаммедом, а потом с его преемниками, и ни разу не представилось ему случая чем-либо выказаться, за исключением внешней благообразности. Но Абдуррахман был в истинном мусульманском значении набожен по вере, в нем жило убеждение, что всего важнее следовать неуклонно по стезе, по которой Аллах, видимо, благословляет процветание мусульманства. Одного этого в глазах его было достаточно, дабы заслужить благоволение божие и быть уверенным в дальнейших успехах ислама; с другой стороны, мнилось ему, следует опасаться наихудшего от гнева небесного, так что было слишком достаточно оснований предпочесть Османа пред всеми прочими: в этом главном пункте он ведь дал такие торжественные обязательства. Недостаточность же собственных его умственных сил возместит, думалось ему, помощь свыше. Подобные принципы довольно часто проповедовал и Мухаммед в кругу своих приближенных, хотя он сам и его преемники избегали всякого решительного постороннего вмешательства в политические дела. На этом поприще, они понимали, серьезно проводить сказанное в откровениях не бьшо никакой возможности, ибо какая же здравая политика может руководствоваться основами теологических учений. Поэтому вовсе не отклонения от образа действий Абу Бекра и Омара — хотя, несомненно, Османа увлекали и по этому пути, — но полная неспособность направлять к общей цели взаимно противоречивые течения и личности, сталкивающиеся во внутренней жизни ислама, вот в чем была его главная вина. Это и послужило к его погибели и дурному повороту всех государственных отношений к концу его управления.

В первые годы владычества Османа, продолжавшегося от I Мухаррем 23 (7 ноября 644) до 18 Зу’ль-Хиджжа 35 (17 июня 656), вообще не замечалось скорого наступления быстрого насильственного внутреннего переворота. А внешние дела как раз в это самое время ознаменовались, наоборот, быстрыми блестящими победами в восточной Персии и северной Африке. Но тихо, неприметно, все резче и резче выступали повсюду возникавшие постепенно разногласия. Особенно значительно усиливалась взаимная старинная рознь между партиями истинно набожных правоверных и людьми мирского направления мыслей. Началась она, правда, с того самого дня, когда Мухаммед вздумал «привлечь сердца» своих побежденных мекканских неприятелей, нанося одновременно ущерб своим верным при раздаче добычи. Абу Бекр и Омар благодаря строгому нелицеприятию успешно сдерживали рознь. Мудро распределяли они как набожным, так и мирянам, по возможности равномерно, должности военачальников и годовые оклады, неослабно проверяя исполнение этих должностей. Пощады не было никому. Ни Амр, ни Са’д не могли быть уверены, что не получат строгого выговора от Омара, а то и удалены немедленно с занимаемого ими поста. Чтобы удовлетворить всем требованиям халифа, приходилось работать усиленно, не бьшо ни времени, ни охоты затевать ссору либо обижать ближнего. Наконец, это бьшо почти невозможно. Лишь только доходило до слуха халифа, что какого-нибудь наместника обвиняют в присвоении, справедливо или несправедливо — безразлично, Омар не успокаивался до тех пор, пока не бьшо возвращено пострадавшим все до последнего дирхема. Он не допускал, чтобы какой-нибудь Халид или Амр могли делать незаконные приобретения. Тем не менее неприязнь и рознь не прекращались, а что это ощущалось, отчасти указывает одно замечательное признание, сорвавшееся с уст Халида. Когда он был смещен с поста главнокомандующего в Сирии и невольно выразил свое неудовольствие, один из присутствующих воскликнул: «Что ты говоришь, ведь это пахнет возмущением!» «Нет, — отвечал Халид, — этого не будет при жизни сына Хаттабы. Со временем же, действительно, одни станут по одну сторону, другие по другую». Халид умер прежде Омара, теперь наступал предвиденный им момент. Благодаря великим завоеваниям, произошли одновременно значительные перемены в образе жизни всей Аравии. Они-то и привели к возраставшим взаимно неудовольствиям обеих партий. Как бы идеально честно ни распределялись прежде сбор податей и раздел годовых окладов, но теперь, со времени завоевания Ирака, каждому мусульманину приходилось получать в год такую сумму, какой в давнишние времена не привык обладать даже зажиточнейший из жителей Мекки. С другой стороны, сыны пустыни быстро переняли у покоренного населения, обитавшего в средоточии самой изысканной цивилизации, множество излишеств, которые для большинства, понятно, стали вскоре насущною потребностью. С сожалением и неохотно в последние уже годы управления Омара замечали люди искренно набожные, с аскетическими наклонностями, что особенно в городах начали распространяться роскошь и пышность. Прививаясь же глубже, стали они вскоре, к величайшей их досаде, достоянием всех. Особенно отличалась своею роскошью Мекка, главный рассад-ник великих наместников, где по большей части проживали постоянно их родственники. Богатства росли, а с ними и распущенность нравов, позаимствованная из Персии. В этой именно местности почва давно уже была подготовлена благодаря мирским наклонностям всего населения. Стыд и негодование овладевали душами набожных, совершавшими паломничества, при виде того, как тут же, рядом со святыми воспоминаниями о деяниях и страданиях пророка, легкомысленность и порок с каждым годом все наглее свивали себе гнездо. Даже строгость Омара не могла надолго сдержать этого естественного развития; не помогли, конечно, благоразумные распоряжения Османа и личный пример его собственной простой и воздержанной жизни, веденной им неуклонно в подражание обоим своим предшественникам.

К партиям набожных и мирского направления пристроилась вскоре и третья. Самостоятельно выступила она несколько позже, но и первые проявления ее способствовали дальнейшей запутанности отношений в самой гибельной форме. Оба постоянные лагеря иракско-персидской провинции, Басра и Куфа, с первого же момента их основания, оказались местностями с беспокойным, своенравным и мятежным населением. Ядром жителей первого лагеря были старинные бедуины Халида, соплеменники Мусанны из отдела Бекр Ваиль, а также темимиты и некоторые другие, и наконец союзники из мединцев. В Куфе, главной квартире Са’да, поселились большею частью вспомогательные войска из южной Аравии, пришедшие после боя «у Моста», земляки Амр Ибн Ма’дикариба и Аш’аса Ибн Кайса. Многие из них были люди неукротимые. Уже при Кадесии, когда Са’д по болезни не мог лично участвовать в бое и решился руководить сражением издали, сложено было немало сатирических песенок насчет полководца, а после постройки Куфы они не переставали попрекать его то тем, то другим. Одни жаловались на несправедливости при разделе добычи, другие смеялись над его судейскими приговорами, третьи, наконец, смело порицали за то, что молится не так, как следует, — совсем невероятное нарекание на одного из старейших товарищей пророка, вместе с ним с самого начала ислама присутствовавшего на молитве. Точивший постоянно зубы на своих наместников, Омар позволил себя уговорить и сместил его в 21 г. (642); как раз в это время войскам мусульман предстояло быстро двинуться вперед по различным направлениям, и халифу не казался особенно важным пост распорядителя в Куфе. С другой стороны, в этой главной квартире оставались еще резервные войска, в которых ежеминутно могла оказаться надобность; вероятно, повелитель побоялся возбуждать в них серьезное неудовольствие. Во всяком случае он совершил положительную ошибку, уступая нескольким беспокойным головам и думая, что можно их чем-либо удовлетворить. Посланный заместителем Аммар Ибн Ясир был человек набожный и разумный, но не обладал, к сожалению, большой энергией. Не прошло и года, как жители Куфы стали снова жаловаться на наместника, говоря, что он слишком слаб и ничего не понимает в управлении. Вздохнул Омар: что стану делать с этими людьми Куфы; пошлешь им человека энергичного, кричат — негодяй! а мягкосердечного в грош не ставят. Он спросил их самих, кого ж они желают. По их просьбе дал он им Абу Мусу Аль-Аш’ария, управлявшего раньше в Басре (22 = 643). Но через год в глазах его подчиненных и за ним уже числилась целая куча преступлений. Приходилось поневоле и его сместить. Тут халиф дал им настоящего мошенника, Мугиру. Невзирая ни на какие жалобы, он продержался до самой смерти Омара. Как говорят, халиф убедился тем временем, что настоящим человеком на этом ответственном посту мог быть только Са’д; одна смерть помешала ему назначить его вновь. Намерение предшественника выполнил Осман. Са’ду поручено было вновь управление страной, им же завоеванной, но через год или два наступила снова смена. О ней речь будет впереди. Жители Басры в первое время не были, как кажется, такими необузданными, как куфийцы. Позже же и их стала обуревать подобная же склонность к переменам и непокорству. В этом, конечно, виною была горячая бедуинская кровь, но всего объяснить ею одною невозможно. Ведь и в Сирии большая часть гарнизонов состояла из бедуинов, между тем ничего подобного, по крайней мере вначале, там не происходило. Итак, следует искать других причин, и их нетрудно найти в различии среды, в которую попали завоеватели здесь и там. Население Сирии по преимуществу состояло из родственных арабам семитов, добродушных, несколько медлительных и тупых в духовном смысле арамейцев. Привыкшие издавна к спокойствию и порядку, они ни разу не давали повода новым завоевателям к неудовольствиям, но зато редко возбуждали в них новые понятия и воззрения; к тому же главные квартиры размещены были там по старым, существовавшим уже давно провинциальным городам. Вследствие выселения греческих крупных чиновников и других зажиточных людей города эти пришли в упадок и оживились несколько лишь после размещения там мусульманских гарнизонов. В Басре и Куфе дело происходило совсем иначе. Сначала между палатками, потом между мазанками, а наконец между строениями из кирпича, ставшими исключительною постройкой обоих молодых городов, сразу же закипела пестрая жизнь. Сюда стекались большими толпами персидские купцы и ремесленники, с каждым новым походом на восток приливала масса добычи: толпы рабов и рабынь, разнообразие новинок иноземных в виде сосудов, материй и всего прочего. В сношениях с плутоватым и скрытным, но часто умным и хитрым персом самый неотесанный степной араб ежедневно расширял кругозор своих понятий. Неудивительно поэтому, что вскоре он становился гораздо развитее остававшихся там, в Медине, а тем более проживавших в глубине страны. Понятно также, что персидские понятия и воззрения, вместе с рабами и рабынями, пролагали постепенно путь в дома новых властелинов и произвели глубокое влияние если не на настоящее, то на следующее поколение. Вероятность становилась тем более, когда матерями этого второго поколения бывали персиянки. Потомки рядом с необыкновенными способностями выказывали также и дурные качества, присущие некоторым смешанным расам, в особенности непостоянство и бесхарактерность в высокой степени. Едва ли можно было устранить эти последствия какими-либо политическими мерами; дурно направленная уступчивость Омара для успокоения прихотливых требований куфийцев повела к тому только, что жители обоих неимоверно быстро разрастающихся городов [208] возомнили еще более о своем значении и преимуществах. Самомнение их росло, мало-помалу они разучились повиноваться безмолвно. Положим, все эти неисчислимые грехи — результат непокорности и даже возникновения превратных идей, — приносившие не однажды великий ущерб государству и наконец приведшие их самих на край погибели, произвели, с другой стороны, много хорошего. Этот беспокойный элемент в то же время был самою подвижною духовною частью арабского населения во всем государстве халифа, начиная с его возникновения. В то время как в Сирии лишь в некоторых ограниченных кружках едва успели уйти немного дальше запаса идей древнеарабских, а в Медине все постоянные размышления набожных людей ограничивались исключительным стремлением как можно точнее собрать и передать потомкам то, что посланник Божий когда-либо в жизни своей сказал, не опуская ни одного его откашливания или плевка, в Куфе и Басре возникло под дальнейшим персидским влиянием становившееся все свободнее в духе народном арабско-мухаммеданское знание, вызванное потребностью взаимного обмена между победителями и побежденными, развившееся и доведенное до полного расцвета благодаря только внутренней подвижности этого, в наилучшем значении слова, любопытного и ненасытного поколения. Но если оба иракских города служили настоящими очагами духовной жизни для того времени, то их политическая несостоятельность, даже опасность выказались издавна: стоя пока в независимом положении между набожными и партией мирян, они были первые, благодаря легкомысленному мятежническому духу которых потрясено было послушание по отношению к наместнику посланника Божия.

208

По умеренному исчислению, было в каждом из них в 50 г. (670) по крайней мере от 150000–200000 жителей.

Ввиду этих обстоятельств поведение 70-летнего халифа, продолжавшего беззаботно поступать с полным отсутствием политического понимания, трудно даже объяснить. В искренности его личной набожности не могло быть ни малейшего сомнения, но его религиозность была настолько ограниченного свойства, что не могла производить никакого глубокого влияния далее на обыкновенного человека, так как состояла в пунктуальном исполнении богослужебных церемоний и незапятнанной частной жизни. Он не имел никакого понятия о своей обязанности, как бы не сознавал необходимости заботливо сохранять справедливость по отношению к разнообразным направлениям, возникшим внутри общины. В особенности не умел он принимать к сведению с должным уважением мнения остальных приверженцев Мухаммеда, как единственных носителей духа его учения. И теперь он не мог забыть, что он — член первой семьи Мекки, дома Омейи, и постоянно относился к народу, как аристократ к плебеям. Уже прежде, во времена Мухаммеда и Омара, обращение с народом на равной ноге было для его гордой натуры невыносимо тяжко. Мы видели раньше, что прежде всего пришлось пророку отбросить все старинные понятия о нерасторжимости уз семейных и племенных для того, чтобы дать своей проповеди открытый доступ среди всех арабов: правильность этого образа действий, вероятно, навсегда осталась непонятной для Османа. И действительно, тотчас же по своем возвышении, когда, понятно, все родные со стариком Абу Суфьяном во главе сгруппировались вокруг него и набросились с обычной жадностью на все, что возможно было присвоить, урвать, если не для себя, то для кумовьев и добрых приятелей, у слабого властелина не нашлось ни прозорливости, ни силы воли, чтобы ограничить хотя бы в благоразумной мере притязания своей семьи. Вместо того чтобы оставить им по-старому только то, чем они завладели во время наместничества Му’ав’ии в Сирии, принимая широкое участие в событиях внешней воины, Осман успел в какие-нибудь несколько лет раздать почти все военачальнические места членам семьи Омейи: в Куфе, куда он сам же в 24 г. (645) благоразумно назначил Са’да, он заместил его в 25 или 26 г. (646 или 647) Аль-Валидом-Ибн-Укбой, в Басре же вместо Абу Мусы в 29 г. (649/50) поставил Ибн-Амира. Всего же безрассудней были смещения в Египте. Вскоре после своего вступления в управление халиф удалил Амр Ибн Аль-Аса; позднее (благодаря александрийскому восстанию) понадобилось снова послать его туда; но Осман тотчас же по отстранении опасности, недолго думая, опять сместил его для того, чтобы дать место Ибн Абу Сарху. Положим, назначения эти в сущности не были особенно дурны. За исключением одного только Аль-Валида, отозванного в 30 г. (650/51) и замещенного

доблестным Са’ид Ибн Аль-Асом, тоже Омейядом, все новые наместники бьши люди сильные и умственно развитые: мы уже знаем заслуги Ибн Абу Сарха по устройству флота; Ибн Амир энергически продолжал завоевание Персии, а Му’авия был самым подходящим человеком на занимаемом им посту. Но неограниченное предпочтение своих собственных родственников все же волновало большинство. Что могли думать набожные, видя среди этих людей Ибн Абу Сарха, которого сам пророк подверг опале после взятия Мекки за одно уголовное преступление [209] и лишь позже и не без колебаний помиловал, или же Аль-Валида, сына того безбожного Укбы, которого следовало бы казнить после сражения при Бедре. Да и сам Аль-Валид был плохим мусульманином: раз даже он осмелился явиться в мечеть в пятницу на богослужение совсем пьяный. Положим, за это Осман его отставил и наложил на него тяжкое наказание, но преемником ему опять-таки назначен был Омейяд Са’ид. Эти люди по всем провинциям становятся все бесстыднее: они грабят государственную казну без зазрения совести, покровительствуют своим родственникам и приверженцам, раздают им должности, оделяют незаконными подарками. Вышеупомянутый Са’ид безбоязненно уверяет, что Савад, богатейшая провинция халифата, есть «сад курейшитов» [210] . Ко всему этому присоединились уклонения от предписаний Омара касательно владения землей и годового оклада; тут тоже давалось всегда предпочтение Омейядам и их приятелям; особенно терпели ближайшие родственники и старейшие сподвижники пророка. Одним словом, за исключением партии мекканских аристократов, все были недовольны; ненависть набожных возрастала с каждым днем. Так что вскоре хотя бы халиф объявлял и действительно целесообразное повеление, все начинали кричать и роптать. Прикажет ли он Ибн Абу Сарху строить флот — что за безбожное отступление от омаровских предписаний! — Осман задумал расширить постройки вокруг Ка’бы и вознести их более достойным образом, для чего понадобилось сломать соседние дома. Когда некоторые из владельцев стали не соглашаться на уступку зданий за назначенную цену и вследствие этого их отняли насильно ради государственной пользы, возник шум, все жаловались на самоуправство, так что Осман в припадке негодования воскликнул: «одна моя кротость придает вам смелости! Если бы то же самое сделал Омар, вы бы не пикнули!» Во время войн, веденных против Армении в 32 г. (653), сирийские и иракские войска действовали совместно. Тут в первый раз обнаружились различия текстов Корана, которыми руководствовались в обоих лагерях. Иначе и не могло быть, так как по большей части божий слова передавались устно, притом арабские письмена были еще несовершенны, поэтому-то мало-помалу, то там, то здесь, вкрадывались маленькие отступления. Сверх того между куфийцами и сирийцами не существовало никакого согласия; уже здесь, из-за этих мелких отступлений в чтении текстов, легко могла вспыхнуть кровавая резня. Осман взглянул совершенно правильно, он понял, что подобные столкновения легко могут повториться и повести за собой печальные последствия. Поэтому он отдал приказание составить собрание всех откровений, подвергнув их тщательному просмотру, с тем чтобы новый свод один имел официальное значение. Вопрос этот возбуждался Омаром еще в управление халифатом Абу Бекра. Тогда уже являлось опасение в возможности исчезновения некоторых откровений, и чувствовалась необходимость начертания подобного сборника, так как в борьбе с Мусейлимой пали многие лучшие знатоки Корана. Обязанность эта поручена была тогда Зейду Ибн Сабиту, благоразумному и надежному человеку, к тому же служившему некогда секретарем при самом Мухаммеде. Работа его послужила лишь для частного пользования халифа. Теперь же Осман повелел пересмотреть снова этот труд и предписал предпринять всевозможные меры предосторожности. Так и было сделано. Явился сборник, проверенный по самым достоверным устным и письменным свидетельствам, получивший действительно характер совершенной подлинности и надежности. С этого первоначального образца, остававшегося в Медине, снято было несколько точных списков; их разослали в главные города областей, и прежде всего в Дамаск, Куфу и Басру, с наставлением по возможности размножить их и распространить среди мусульман, а существующие доселе частные экземпляры отобрать и сжечь. Было их немного. Из арабов редко кто умел читать: истый правоверный старался выучить наизусть как можно более откровений и этим немало Кичился. К тому же у мирянина сабля часто заступала Священное писание. Во всяком случае мероприятия эти почти везде были приняты безропотно — лучшее доказательство, что Зейд добросовестно исполнил свое дело. В Коране Османа, легшем в основание всех позднейших редакций, действительно повторены слова Мухаммеда все равно как бы в их первоначальном виде. Но люди Куфы, само собой, должны были в этом обладать еще лучшими сведениями. Среди них находился Абдулла Ибн Мас’уд, один из старейших принявших в Мекке ислам. Его признавали постоянно за отличного знатока откровений, а сам он, понятно, считал себя за наилучшего изо всех; он озлоблен был к тому же, что работа вверена была более молодому Зейду, а не ему именно. Что же касается одобрения самого Омара, то это ровно ничего не значило для жителей Куфы. Свой человек в глазах тамошних жителей считался неоспоримо единственным знатоком. И вот они стали ревностно сеять обвинения, что текст Османа неправилен, что недостает некоторых откровений, которые в свое время появлялись против врагов Мухаммеда, между прочим и Омейядов, а теперь, из лицеприятия к семье халифа, они исключены. Толковали и про многое другое, тому подобное. Не подлежит никакому сомнению, что все эти обвинения лишены всякого основания. Старейшие и надежнейшие товарищи пророка, люди, подобные Алию, Тальхе, Зубейру, Са’ду и другим, дурно отзывавшиеся вообще о халифе, ни разу не возбуждали ни одного возражения против его Корана. Между тем, несколько иное чтение текстов Ибн Мас’удом касалось, насколько известно, мелочного разночтения отдельных букв. Позднее все правоверные мусульмане, не исключая куфийских, окончательно успокоились и приняли текст Османа; но в данную минуту поднялась жестокая перебранка и шум об искажении, будто бы, слова божия. Нападали на то самое, что для позднейшего мухаммеданского богословия раскрыло наилучшие горизонты. Мало-помалу недовольство халифом распространялось и вне Куфы, на другие местности.

209

Ибн Абу Сарх был одним из тех немногих мекканцев, которые умели писать; поэтому Мухаммед часто диктовал ему в Медине, когда требовалось, свои откровения. При этом Ибн Абу Сарх замечал иногда, что у пророка прорывались маленькие неточности, так, например, вместо продиктованного ему «слышащий всезнающий» он позволял себе писать «всезнающий мудрый». Из этого маловерный человек выводил заключение, что божеское вдохновение Мухаммеда не Бог весть что, и стал равнодушен к исламу.

210

Т. е. принадлежит именно Омейядам и их меккаиским друзьям.

В 31 г. (651/2) умер в Медине Абу Суфьян, доживший до глубокой старости, 88 лет. Он покидал этот мир с сознанием, во всяком случае для него самым утешительным, что успел в тяжкие времена благодаря предусмотрительности и мудрости своей поставить себя, своих родных и друзей так, что они выдвинулись гораздо более, чем прежде в Мекке, и заняли в огромном царстве халифа везде первые места, стали самыми богатыми людьми. Когда Осман сам лично произнес молитву по усопшим над телом дяди [211] , наступал момент, когда могуществу дома Омейи, более блестящему, чем прочному, угрожало, и не в одном только месте, сильное потрясение. Уже в 30 г. (650/1) возникло брожение среди набожных при виде ненавистного распространения роскоши и безнравственности, что дало повод одному сотоварищу Мухаммеда, высокопочитаемому за его строгую набожность, Абу Зарру, выступить официально в Дамаске против подобного нечестия. Он стал проповедовать возвращение к более благочестивому образу жизни и обращению приобретаемых мусульманами богатств на богоугодные цели вместо распространения греховной роскоши. В заключение он напал на самого наместника. Подобные шутки и тот, однако, не допускал. Повелено было схватить дерзновенного и отослать под конвоем в Медину. Но и там этот ревностный фанатик не угомонился, продолжал по-прежнему проповедовать свои аскетические принципы. Стоя у ворот мечети пророка, громил он безбожников, и всякий понимал, что эти гневные слова относились не к кому иному, как к Аль-Хакаму, дяде халифа. В наказание за свою неприязненность к исламу, еще при жизни пророка и позже, до самой смерти Омара, Аль-Хакам жил в изгнании в маленьком местечке, а теперь он кичился, снова осыпанный богатствами и почестями в свите халифа. Сын же его Мерван, самый доверенный советник властелина, имел особенно гибельное влияние на халифа. Вдобавок Абу Зарр стал возбуждать народ против самого Османа, требуя от общины «предоставления идти вперед тому, кто у Бога предстоял, и покинуть того, кто Богом покинут, а владычество и наследство стараться укрепить в семье пророка». Это значило поставить халифом Алия вместо Османа. Потеряв всяческое терпение, призвал халиф Абу Зарра и возвестил ему изгнание в близлежащее маленькое местечко, Рабаза. Обернувшись к присутствующему на аудиенции Мервану, властелин добавил: «Выведи его из города, смотри, чтобы никто с ним не разговаривал здесь!» Дальше рассказывают, что доверенное лицо посадило изгнанника вместе с его женой и дочерью на верблюда. Случайно проезжали они мимо Алия. С ним были двое его сыновей, Аль-Хаса и Аль-Хусенн, а также Аммар Ибн Ясир. Изгнанник поцеловал у встреченного руку и стал с ним беседовать. Алий охотно вступил в разговор. Мерван не вытерпел и сказал: «Повелитель правоверных воспретил говорить кому-либо с ним». Тогда Алий ударил кнутом по морде верблюда Мервана, так что животное отпрянуло, и крикнул вслед: «Убирайся ты, которого Господь ввергнет в геенну!» Затем сам преспокойно проводил дальше Абу Зарра; прощание было продолжительное. Абу Зарр умер в Рабазе, но чувство возмущения против мирских воззрений господствующей партии, которое он первый высказал, не заглохло среди верующих. Взоры всех тех, которые серьезно исповедывали религию, естественно, стали еще более обращаться на членов семьи пророка: не они ли так несправедливо отодвинуты были на задний план Омейядами, отцы которых когда-то, в мучительные времена пребывания наместника Божия в Мекке, немало терзали его.

211

Абу Суфьян приходился двоюродным братом отцу Османа Аффану.

Все более и более стало распространяться широкими кругами по Аравии мнение, что халифат по праву принадлежит Алию. В 32 г. (652/3) вдруг совершенно в другом пункте государства та же самая мысль была в высшей степени замечательным образом выражена в виде догмата веры, некто Абдулла Ибн-Саба, родом из южной Аравии, иудейского происхождения, но перешедший в ислам, не мог никак ужиться ни в Басре, ни в Куфе благодаря вечным своим поползновениям к религиозным спорам. Наконец он вынырнул в Египте и стал проповедовать там учение, имевшее некоторый наружный вид правоверия благодаря ссылке на один из стихов Корана [212] . Учение это гласило: подобно тому, как христиане говорят о Спасителе, так точно по всей справедливости и пророк Мухаммед вернется перед кончиной мира, а пока должен заступать его тот, кто был при жизни ему помощником — ибо каждый пророк имеет своего помощника [213] . Кто же другой может быть им, как не Алий, у которого Абдуррахман отнял его право. Эти основы, в которых уже легло зерно позднейшего шиитства, тем более находило отголосок среди египетских арабов, что там и без того царствовало всеобщее недовольство: Мухаммед, сын Абу Бекра, в той же мере ограниченный фанатик, насколько отец его был разумным и спокойным человеком, давно уже толковал о негодности наместника Ибн Абу Сарха, о его нечестивом замысле заставить правоверных ездить на кораблях по морям; другие ревностно помогали ему в распространении этих и тому подобных жалоб. Между тем брожение в Ираке все усиливалось. Здесь не требовалось для его поддержания никаких богословских тонкостей. Ничем не прикрытая жадность, с которой Омейяды и их клиенты совершали свои поборы, надменность, с которой позволяли они себе выступать перед победителями при Кадесии и Нихавенде, возмущали издавна до крайних пределов впечатлительную гордость арабов Куфы и Басры. С величайшим рвением ухватились они поэтому как за предлог, данный им Османом этим новым сборником Корана. Пользуясь удобным случаем, везде и открыто смеялись местные арабы над наместниками и их клевретами. Вскоре дошло даже до неприязненных действий. После дошедших в 33 г. (653/4) донесений к Осману повелено было схватить главных зачинщиков и отослать их в Сирию. Там, надеялся халиф, при твердом управлении Муавии, верности войск и малом сочувствии к иракцам туземцев, сумеют справиться с этими беспокойными головами. Так оно действительно и случилось, Му’авия засадил их под замок, обходился с ними с презрением и жестокосердно, так что они вскоре смирились и обещали исправиться. Их выпустили на волю, но пока оставались они еще в Сирии. Одному только, и самому опасному из них, Малику Аль Аштару, удалось пробраться тайком сначала в Медину, а затем в Куфу. Там начал он снова разыгрывать свою печальную роль. Наместник Османа Са’ид Ибн-Аль-Ас не понимал всей опасности продолжавшегося брожения и отправился в Медину для личных переговоров с халифом; его отсутствием воспользовались Малик и некоторые другие. Как утверждает одно известие, Тальха и Зубейр помогали ему денежными суммами из Медины. Им удалось склонить на свою сторону войска, так что при первом известии о предстоящем возвращении Са’ида большинство воинов выступило за город. Когда приблизился наместник, окруженный небольшой свитой, ему объявлено было прямо, что наместником более его не признают и не впустят в город. Ничего более не оставалось ему делать, как вернуться в Медину. Небольшой запас энергии Османа окончательно иссяк; со страхом отклонил он предложение укротить непослушных силой оружия. Он согласился дать куфийцам другого наместника в лице ими же требуемого Абу Мусы Аль-Ашария, который начал свое управление, конечно, с того, что стал убеждать население оказать повиновение халифу; но заставить их не было у него ни склонности, ни силы.

212

Сура 28, ст. 85. «Тот, кто дал тебе Коран, приведет тебя к месту возвращения», т. е. в Мекку, которая для прогнанного неверующими пророка обозначается как цель позднейшего возвращения. Но слово имеет два значения: место возвращения, а также воскресение мертвых, поэтому может вообще приниматься за всякого рода возвращение.

213

Это воззрение древнейшее и основывается главным образом на отношениях, существовавших между Моисеем и Аароном, Иеремией и Варухом, Даниилом и его сотоварищами.

Под большим, однако, сомнением остается, была ли какая возможность, даже при большей решимости, чем у этого 80-летнего властелина, восстановить повиновение властям. А теперь, когда сам Осман нашел нужным уступить, дух возмущения рос везде с необычайной быстротой. История с Абу Зарром показала уже, как неприязненно настроены были два года тому назад в самой Медине старинные сподвижники Мухаммеда по отношению к халифу; теперь они заняли угрожающее положение. Конечно, они имели право чувствовать себя отстраненными и обиженными, об этом было уже упоминаемо, но манера, с которой выражали свое неудовольствие, выказывала, что они имели в виду окончательно не дело веры, а эгоистические интересы на первом плане. При более спокойном, свободном от своекорыстных целей размышлении они должны были бы понять, что ввиду своевольства арабов, особенно в Куфе и Басре, а с другой стороны, принимая во внимание твердое положение Му’авии в Сирии, следовало прежде всего сохранить в неприкосновенности авторитет наместника Мухаммеда, единственный существующий во всем государстве, и что никто не был в состоянии заменить этот авторитет другим. Без сомнения, люди как набожного, так и свободомысленного направления могли придти к тому убеждению, что власть, приобретенная, собственно говоря, благодаря свободному признанию со стороны общины, могла поколебать свое положение прегрешениями против слова божия; но только одному слепому могло показаться, что мирскую партию, имеющую в руках такие значительные средства, можно было устранить из занятого ею положения, не вступая с нею в жесточайшую борьбу. А с возникновением братоубийственной распри пришлось бы, может быть, навеки распроститься с возможностью единодушного на пользу ислама действия различных партий, существующих уже в общине. И кто бы в будущем осмелился в качестве халифа рассчитывать на повиновение подданных, если бы подан был пример тому, чтобы первая встречная толпа бунтовщиков могла предписывать законы наместнику Мухаммеда, к тому же еще его зятю. От фанатика, подобного Мухаммеду Ибн Абу Бекру, и неспокойной головы такой, как Малик, нельзя было, конечно, требовать разумных убеждений, но сподвижникам и ближайшим родственникам пророка: Алию, Тальхе, Зубейру — следовало бы, кажется, ясно понять все неблагоразумие их поведения, когда они протянули руку первому встречному мятежному движению. Им хорошо должно было быть известным, как участникам в кружке избирателей после смерти Омара, что их собственные притязания в случае нового избрания властелина, будут оспариваемы так же точно другими. И если, несмотря на все это, эти люди позволили себе незаконно увлечься бунтовщиками, потакали им, а может быть, и поддерживали их тайно, с тем чтобы потрясти трон халифа, то это возможно объяснить лишь надеждой поставить слабого Османа с помощью возмутившихся в такое критическое положение, что он будет вынужден искать у них поддержки и покинуть своих родных; таким образом думали они возвратить себе следуемое им по праву влияние. Насколько ошибочен был расчет, показали дальнейшие события. Ни набожные ревнители, ни личные неприятели Омейядов и не думали удовольствоваться полумерами. Так или иначе, уже в 34 г. (654–55) даже влиятельные личности Медины выступали прямо против халифа.

Раз явился к Осману Алий и стал жестоко упрекать своего свояка от имени всех правоверных, как он утверждал, за предпочтение, оказываемое им своим родственникам. Осман защищался как умел, а затем на пятничном бослужении произнес речь к собравшейся общине, в которой старался доказать, что он ведь ничего такого не делает, чего бы и Омар не считал для себя дозволительным. Но ему не удалось утишить недовольство. Не проходило дня, чтобы не долетали до его ушей, когда он шел по улицам, возмутительные возгласы, требовавшие смещения нечестивых наместников и удаления из его свиты Мервана. На это он не хотел, конечно, согласиться, но также не умел принять соответствующих мер для восстановления порядка: так, например, в конце 34 г. (в середине 655) халиф созвал в Медину наместников из различных провинций, желая с ними посоветоваться о положении государственных дел, но это не привело ни к чему; каждый из них предлагал разное, а Осман ввиду возрастающих трудностей становился все нерешительнее. Он отклонил предложение Муавии переселиться к нему, в безопасную и спокойную Сирию, или же позволить занять Медину большим отрядом надежных войск, верно оценивая, что то и другое должно было повести неминуемо к страшному взрыву. Бездеятельно присматривался он, как личные его враги, Амр Ибн Аль-Ас и почитаемая набожными за «мать правоверных», очень влиятельная Айша, обозленная на него главным образом за сокращение годового оклада, возбуждали все более и более народ против халифа.