История моего самоубийства
Шрифт:
Суббота вскинула на меня испуганные глаза:
— Что с вами? Куклы — фантазия, а не пособие по анатомии!
Меня рвануло спросить о ее дубликатах, но — опомнился:
— Я взволнован: она сказала — в Москве переворот!
— Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда вы вылетали, его, наверное, еще не было…
— Лечу на путч?! — воскликнул я. — Во-первых, никого на путч не пускают, а во-вторых… — и тут я, наконец, задумался.
Пауза оказалась долгой, и прервал ее не я:
— Я знаю — о чем вы думаете. Вы думаете, что теперь —
Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:
— Правильно! Но, с другой стороны, я думаю еще, что умный человек этого не сделал бы. Каждому, говорят, судьба уготовляет главную женщину, и ее надо потерять!
Суббота придала лицу строгое выражение:
— Прежде всего — верните мои книги, я дожидалась вас из-за них! А во-вторых, вот вы сказали про «с другой стороны». Но есть ведь еще одна сторона медали, третья…
— Так говорят про юмор, — вставил я. — Третья сторона…
— Я говорю о серьезном, — перебила теперь она. — Вот вам третья сторона: все мы хотим быть самими собой…
— Правильно, — снова перебил я, — но мы хотим быть собой только когда не хотим быть еще кем-нибудь.
— Не мешайте! — взмолилась она. — Все мы хотим быть собой, но добиться этого можно только за счет отрицания того, что впихнули в нас другие. А сами мы, какие есть, — это я где-то прочла, — сами мы состоим из одного мгновения, когда раз и навсегда понимаем кто и что мы есть… Звучит глупо, но я ждала вас не ради этих книг.
Услышав это, я обомлел, ибо считал своими и эти слова. Опомнился, почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.
— А я вас везде ищу! — крикнула мне Джессика. — Это же ужас! — и стала тянуть меня в сторону телевизора, под которым скучились головы Займа, Стоуна и Гутмана, и к которому спешили уже и Гена Краснер, и Алла Розина с делегатами, и Герд фон Деминг.
— Подождите! — бросил я Джессике. — Никакого ужаса нет! Подумаешь переворот! Может, это как раз хорошо…
— Хорошо?! — возмутилась Джессика. — Вы что — враг?!
— Нет, Джейн, я друг! Познакомьтесь: тоже друг! — и кивнул на Субботу, не успевшую еще опомниться от появления «звезды».
— Извините! — бросила ей Джессика. — Я вам его верну! — и снова потянула меня к телевизору. — Сейчас я его верну!
— Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! — выдавила Суббота. — Если он вам нужен… Что вы! Мы в общем-то едва знакомы… Разговорились пока стояли… Он пропустил меня вперед… А я забрала у него книги… — и бросила на меня взгляд, который выдал одновременно неискренность сказанного и искренность чего-то другого, не сказанного, — взгляд, сразу же становящийся незабываемым, как незабываемым становится и само это простое мгновение.
Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:
— Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!
— Что сказал? — спросил я.
— Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдет!
— Что не пройдет?
— Путч, говорит, не пройдет! Ни за что!
— А что он мог сказать еще? — вставил я. — Ничего! Ну, не мог же он сказать, что пройдет!
— Да,
— То есть сказал, наверное, трижды? — ухмыльнулся я.
— Что вы имеете в виду? — обиделся Займ за Ельцина.
— Настоящие лидеры говорят все трижды, — рассмеялся я. — Сперва говорят, что скажут no pasaran, потом говорят no pasaran, а в заключение что уже сказали no pasaran!
— А он, действительно, сказал это трижды! — ахнула Джессика. — Значит, и вправду не пройдет!
— Не пройдет, Джейн, не пройдет! — успокоил ее Займ. — И я лично еду сейчас в Би-Би-Си: попрошу у них в Русской службе микрофон и скажу — не пройдет!
— Конечно, не пройдет! — подтвердил Мэлвин Стоун. — Потому, что никогда не пройдет!
— Ни шанса! — крякнул Гутман. — Мировая общественность и вообще! Евреи, в конце концов!
Герд фон Деминг, как и положено ему, молчал, а черные делегаты наперебой спрашивали у Аллы Розиной ее мнение, которого у нее не оказалось: кивнула мне головой — видимо, узнала — и посоветовала делегатам адресовать вопрос мне. Польщенный ее вниманием, я ответил искренне:
— Одно из двух: или пройдет или не пройдет!
Делегаты рассмеялись: им тоже было плевать, а я стал искать глазами Субботу. Ее нигде не было, и сердце у меня сорвалось вниз.
— Слушай! — шагнул ко мне Гена Краснер. — Ты прав — или пройдет или нет, но я думаю вот о чем: может, не надо уже туда лететь в любом случае? Опасно же все-таки!
— Прав и ты, Гена! — ответил я и рванулся прочь. — Не надо!
94. Жизнь можно проживать до конца только если она кажется естественной
Забыть о Москве я решил так же легко, как и быстро, — пока Гена произносил свою фразу. Так же быстро и легко ответил бы ему и на вопрос «почему?» А потому, Гена, сказал бы я, что да, правильно: кем бы ты, человек, ни был, как бы долго ни жил и где бы ни кружил, вся твоя жизнь сводится к тому мгновению, когда вдруг раз и навсегда понимаешь кто ты есть. Мне кажется, что когда, оглянувшись вокруг, я нигде не увидел Субботы, тогда я и понял чего же все-таки от моей жизни мне надо. Я говорю тебе не о любви: кто? — никто не знает что это такое, хотя рассказывают, будто она уводит любую боль и решает все вопросы существования. Я говорю, конечно, не об этом: нельзя говорить о том, чего не знаешь; а я не знаю, потому что, как и у тебя, Гена, как у всех на свете людей, у меня в душе много боли, а в голове — много пыток!
Я говорю про другое: пусть с болью и пусть с пытками, жизнь можно проживать до конца только если она кажется естественной. Пока мы живем — в нашу жизнь приходят, а потом из нее исчезают много людей, много догадок и переживаний. И мы забываем их. Забываешь — это когда существование без того, кого или что забываешь, становится естественным. Но иногда — у кого часто, у кого редко — случается такое, чего уже никогда не забудешь и без чего — ты это знаешь наперед — жизнь уже не будет естественной, без чего невозможно, как невозможно непомышление о себе.