История моего самоубийства
Шрифт:
— Прилетайте к нам сами! — пригласил я генерала. — Ведь есть, наверное, прямые рейсы: «КГБ — Америка»!
Абасов рассмеялся:
— Мне там делать нечего: лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи!
— Чудесно сказано, Сэрж! — обрадовалась Натела.
Теперь он признался, что сказанное сказано не им, и добавил:
— Придется посылать курьера. Слетаешь в Америку, Натела?
Натела ответила серьезно:
— Если наших тут не останется, я уеду навсегда!
Абасов раскурил трубку и вернулся ко мне:
— Я вам скажу честно. С коммунизмом мы тут погорячились, и это всем уже ясно. Рано или поздно все начнет разваливаться, и каждый потянется кто куда: Азербайджан, Узбекистан,
Натела опять кивнула головой: мы, южане — народ с душой, и все, что ты про нас сказал, Сергей Рубенович, сказал ты весьма хорошо, — особенно про аристократов. При этом самодовольно погладила себе правое бедро, облитое вельветовой тканью. Я, однако, почувствовал вдруг, что не только эти слова «хорошо» или «плохо», но и все другие, сказанные им или кем-нибудь еще, взаимозаменяемы. Плохое есть хорошее, и наоборот; контрразведка есть разведка, и наоборот; все есть все, и наоборот. Значение истины в том, что ее нет, иначе бы ее уничтожили. В человеческой жизни ничто не имеет смысла, и, может, это ее и поддерживает, иначе бы — при наличии смысла — жизнь прекратилась бы. Какая разница — искупить ли вину и вызволить библию, или, наоборот, жить бездумно, то есть как живется.
— Генерал! — спохватился я. — А куда делась Натела?
— Я же послал ее за книгой.
— Не надо! — сказал я просто. — Я подумал и решил, что книга мне весьма не нужна. Не нужна весьма. То есть — совсем не нужна!
Генерал смешался и стал рассматривать зеленый перстень на пальце. Потом сказал:
— Вы не поняли: никакой вербовки.
— Я не о вербовке, — ответил я. — Просто нету смысла.
— Это, извините, несерьезно! — улыбнулся Абасов. — Почему?
Хоть и не всю, но я сказал правду:
— А потому, что ничего не стоит доделывать до конца.
— У вас, извините, большая проблема! — заявил Абасов таким тоном, как если бы это его испугало. — Вы очень впечатлительны: доверяете философии и во всем сомневаетесь. А это ограничивает: отнимает решительность и веру.
— Отнимает, — кивнул я. — Но ограничивает как раз вера.
— Знаете что? — Абасов поднялся с места. — Давайте-ка мы с вами отдохнем и выпьем чай! Нельзя же все время работать! Я работаю много, а работа мешает отдыху, — и рассмеялся. — Недавно, знаете, сходил с внучкой в зоопарк, и обезьяны таращили на меня глаза: вот, мол, до чего же, мол, может довести нас, обезьян, постоянный труд! Как вы, кстати, думаете: повезло или нет мартышкам, когда превратились в людей?
— Да, — сказал я. — Потому что, хотя обезьяна никому не служит, она не понимает, что это весьма хорошо. Кроме того, обезьяны позволяют загонять себя в клетку, а это весьма плохо.
— Ах вот оно что! — смеялся генерал. — Но она ж не понимает
— Это она как раз понимает. Распахните клетку и поймете — понимает или нет. Сразу эмигрирует! — и я поднялся со стула.
— Спешите? — спросил Абасов и перестал смеяться.
— Нет времени, — растерялся я. — Я же в Америку уезжаю.
60. Мгновение любви есть мощная конденсация людского опыта
Нателу я увидел в зеркале — под самым потолком.
Закрыв за собою дверь, ведущую из абасовского кабинета — через библиотеку отдела контрразведки — к лифту, я остановился, подумал о диалоге с генералом, понравился себе и, как всегда в подобных случаях, решил немедленно полюбоваться собою в зеркале, хотя каждый раз вспоминал при этом, что психические беды начались у людей именно после изобретения зеркала… Оно оказалось рядом, — старинное, в резной ампирной рамке, конфискованное, должно быть, в 20-е годы у сбежавших во Францию князей. Подошел к нему, но увидеть себя не успел. Взгляд перехватили живописные бедра генеральской помощницы. Спиной ко мне Натела стояла на раскладной лестнице и копалась в книжной полке под самым потолком. Как и накануне, чулок на ногах не было, но в этой обстановке и — главное — от неожиданности они показались мне более обнаженными. Мелькнуло странное ощущение, будто я стоял у неподвижного океана, и внезапно из водной толщи выскочили в воздух и застыли в нем два белых и голых дельфина. Во рту пересохло, и в висках забила кровь. Я развернулся, шагнул к подножию лестницы, вцепился руками в поручни и поднял глаза вверх. Все это проделал бесшумно, опасаясь не столько даже того, что спугну дельфинов, сколько присутствия роскошной старинной мебели с пригвожденной к ней инвентарной эпитафией: «Всесоюзная Чрезвычайная Комиссия СССР».
Женщина меня как раз не пугала. Почудилось даже, будто мы с ней заодно; сговорились подкрасться вдвоем к ее застывшим дельфинам, затаить дыхание и задрать голову вверх. Было, тем не менее, стыдно, и было предчувствие, что позже, в будущем, будет еще стыднее. Но тогда это чувство стыда лишь нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась в височных артериях и толкалась наружу… Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках перед моими глазами. Толкалась не наружу, а вверх по исподней стороне голеней; в коленных сгибах синие жилы снова набухали и закручивались в пульсирующие узлы, из которых, однако, легко выпутывались и, млея, уползали выше, высоко, где исчезали, наконец, в толще светящейся плоти. Дыхание мое стихло, а сердце забилось громче. Еще страшнее стало, когда я осознал, что трусов под вельветовой юбкой не было. Лестница дернулась, и по ней из-под потолка скатился ко мне негромкий звук:
— Осторожно!
Вздрогнув, я вскинул взгляд выше, к источнику звука, и только тогда полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали человеку. Пригнувшись в поясе, Натела, видимо, давно уже смотрела на меня сверху своими насмешливыми глазами сфинкса. Вспыхнуло чувство стыда, и мелькнула мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю лестницу. Но Натела опять смешала мои чувства: нагретым в теле голосом, совсем уже тихо, она проговорила неожиданное слово:
— Увидел?
Я отозвался как ребенок: проглотил слюну и кивнул головой. Натела пригнулась ниже. Вопреки моему впечатлению, она не издевалась: глаза ее горели любопытством неискушенной и напуганной школьницы, которая вдруг сама совершила запретное.
— Еще хочешь? — шепнула она.
Я не знал что ответить; не как, а что. Поймал в себе ощущение физического замешательства, — неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг подумалось, что на шум пульсирующей в висках крови могут сбежаться гебисты. Захотелось скрыться, но, заколдованный страхом и возбуждением, я с места не двигался.