История моего самоубийства
Шрифт:
Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке.
— Иди к себе, Сэрж, а я скоро приду. Надо же книгу найти. Другие согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету!
— Жду, — буркнул генерал и шаркнул по паркету обувью. — Будем не чай, — вино: я очень злой!
Снова скрипнула дверь. Потом щелкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал кулак на юбке, но так и не шелохнулся. Прошло несколько минут. Натела, наконец, развернулась, пригнулась вниз и подняла мои штаны. Я не оборачивался. Она продела руки вперед и стала наощупь застегивать мне пояс. Как и следовало ждать, я устремился мыслями в будущее. Причем, представил
— Вот же она! — вскрикнула Натела. — Номер 127!
Она оттеснила меня и попыталась снять фолиант, в который я упирался носом. Фолиант оказался тяжелым, и если бы я не вырвал его из ее рук, она бы грохнулась вниз.
61. Кроткие люди знают что-то важное
— Она? — спросила Натела, когда я приземлился.
— Она! — ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы: тот же деревянный переплет, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами.
Раскрывать библию не хотелось: как всегда после блуда, ощущал себя свиньей и спешил к жене. К тому же, опасался Абасова: если зрение у него было все-таки отличным, он вот-вот должен был вернуться за подписью под контрактом о шпионаже. Я решил отшутиться и бежать домой. Огляделся и не увидел ничего располагавшего к шутке. Вернул взгляд на библию, но вспомнил, что это бесполезно: в этой книге — ничего веселого, ибо автор, Иегова, отличался не остроумием, а, подобно мне, кровожадностью. Посмотреть на Нателу я не осмеливался. Стыдился. И подобно Иегове же в минуты смущения, решился на бессмысленное: потянулся к библии и раскрыл ее… С пергаментных листов в нос мне ударил знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не стал, — рассматривал буквы. Квадратные письмена казались суровыми, как закон. Точнее, как приговор. Еще точнее выразилась Натела:
— Такое чувство, что смотришь на тюремную решетку, правда?
— Читала? — ответил я.
— Лучше б не читала! — воскликнула Натела. — Думала всегда, что раз написал Бог, значит, — великая книга! Думала как раз так, как ты мне вчера говорил.
— Все так говорят.
— Правильно! Мой отец, — даже он вставал, когда кто-нибудь произносил на еврейском хоть два слова и добавлял, что они из Библии. Он-то еврейского не знал, МеирЪХаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но очень боялась! А недавно прочла по-грузински — и охренела: обыкновенные же слова! Ничего особенного! В хорошем романе все лучше…
— Я тебя понимаю, — улыбнулся я. — От Бога все ждут большего! А пишет Он обо всем; не о чем-нибудь, — как писатели, — а сразу обо всем! И потом: здесь говорит одно, там другое…
— Нет, это как раз так и надо! Если б я, например, была писательницей, то тоже писала бы сразу обо всем и по-разному. Это правильно,
Я искал в голове прощальную фразу.
— А ты когда-нибудь сидел в тюрьме? — спросила она.
— И не хочу! — опомнился я и собрался уйти.
— А я сидела, — произнесла Натела и посмотрела мне в глаза. — Потому и сказала про Библию: «как решетка».
Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела ждала, чтобы я пригласил ее излить душу. Я не отрывал взгляда от решетчатого текста. Не дождавшись приглашения, она произнесла уже иным голосом, неожиданно детским:
— Меня, знаешь, все время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались: с места на место, как цыгане, но все равно, — у них злоба! Цыгане, — хоть и воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и не обижают поэтому. Но я от них ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От баб не обидно: бабы всегда друг друга обижают, но меня обижают особенно мужики… Даже отец, МеирЪХаим. Ты его ведь помнишь? Взял и убил себя, и бросил меня одну; значит, не любил; только мать, значит, любил… Женщина не может без мужчины, ей нужна защита.
— А Сема? — сказал я. — А этот Абасов? Другие еще?…
— Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо любить, чтобы взять вдруг и защитить, правда?
Больше всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так и вышло:
— Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
Сбежать я хотел, но не вместе с ней и не куда-нибудь, а домой. И кроме этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг еще одно, — стародавнее смутное чувство, что пока я нахожусь с женщиной, о которой мне уже все известно, приходится упускать в жизни нечто более интересное; ощущение, что в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит главное.
— Ладно, иди! — согласилась Натела и забрала библию со ступеньки лестницы. — Иди домой. Я ее, кстати, видела, твою жену. Красивая она баба и, видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю; мне кажется, они знают что-то важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем… Правда?
Я присмотрелся к ней, но она не издевалась.
— Видишь ли, — ответил я, — ты все время разная. То говоришь, что Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать…
— А кто не изменяется? — спросила она кротким голосом.
— Бог, — улыбнулся я. — Что твердил, то и твердит! — и стукнул пальцем по библии в ее руках. — Не прелюбодействуй, говорит, а то нагрянет начальник контрразведки!
Натела вернула на лицо прежнюю ехидную улыбку:
— Потому и говорю, что Он ни хрена не понимает!… Хотя с другой стороны, — и рассмеялась по-прежнему, — если всучить Ему взятку, Он скажет что угодно: не прелюбодействуй, скажет, только если негде! Хочешь, уйдем сейчас куда хочешь?
Теперь уже она издевалась, и я согласился с ней: