История моей жены. Записки капитана Штэрра
Шрифт:
— Ничего страшного не случилось! — приказным тоном сказал я себе и встал с приступочки. — Не дожидаясь беды, уедем куда подальше. Пора покинуть поле героических побед.
— Если не уедешь, семья с голодухи ноги протянет! — Решение родилось в тот момент, когда я произнес эти святые слова.
— Конечно, пора уезжать! — продолжил я. — Только и делаешь, что задыхаешься от полноты чувств. Ну, а что, если завтра скажет тебе очередная прелестница: «Требую, мол, вашей любви?» Тогда что делать? Опять пускать глаза в раскос да шептать на ушко: — Ах, я вас люблю, обожаю?
В общем, настроение у меня было радужное.
И в довершение
То, о чем мы говорили, не имеет прямого отношения к делу, и все же я перескажу — отчасти, чтобы показать, какое значение придавали в ту пору мистериям в определенных общественных кругах, поскольку мне еще предстоит вернуться к этой теме.
Вот и говорит мне владелец дома там, на лестнице, что он, мол, не слепой, прекрасно видит, оба глаза на месте и на зрение не жалуется, словом, видит, что мы люди благочестивые, то бишь моя супруга и я, и промеж себя живем в ладу (да будет прощено ему его замечание!), а потому он решил позволить себе вопрос: верю ли я в святость патриархов? (Понимай, Авраама и иже с ним.)
Скрои я сейчас благочестивую рожу, и выпитое вино вынудит меня расхохотаться. Дернула же его нелегкая так некстати вылезти с этим! Ну, держись, старый пень, сейчас я тебе отвечу!
К тому следует знать, что знаменитой книгой отца Ламберта о вере и неверии, где тот возражал адвокату Ингерсолу, тогда многие зачитывались, тема поистине переживала второе рождение и как раз среди набожной публики такого пошиба. Более того, один раз даже сам я был вынужден продираться сквозь дебри словес, чтобы при случае заткнуть рот какому-нибудь умнику. Дело было давно, под Мельбурном, и сюда не относится. Достаточно сказать, что я, по сути, был готов: если эта старая вонючка опять вылезет со своими философскими умствованиями, я его попросту прихлопну. Причем именно аргументами отца Ламберта, потому как нет для него на всей земле высшего авторитета. И поскольку он в своем набожном рвении схватил меня за руку и повторил вопрос:
— Верите ли вы в высший разум? — я огрызнулся:
— Во что, во что? В какую дребедень?
— Что такие интеллекты, как архитектор Витрувий и Зороастр думали о нас, — любезно пояснил старик.
— А на кой ляд мне их думы? Я сам хочу судить, достаточно ли хороша для меня капуста…
— Какая капуста? — кротко уточняет он.
— Та, которой вы пичкаете меня в обед! Хорош ли камин и все остальное, что находится в наших комнатах! — О супруге своей я не упомянул. — Устраивает ли меня жизнь? — поставил я вопрос ребром. — Ведь если им нравится все это, то бишь такая жизнь, сам я от этого умнее не стану. Не верю я в высший разум! — проорал я ему на ухо.
— Нет? — переспросил старый путаник. — Как это возможно? Неужто не верите в предначертания звезд, в планомерность мироздания?
— Причем тут начертания звезд, если надо объяснить разумность порядка вещей? Если уж на то пошло, как будто капуста больше влияет на мой организм, чем движение звезд.
— Движение звезд, по-вашему, существует напрасно? Как и вся эта небесная гармонистика? —
— А если и впрямь движение звезд существует напрасно, что за беда! — воскликнул я. — Видите ли, ханжа вы этакий, — продолжил я, не давая ему опомниться, — возможно, я глуп, как пробка, зато я не одинок. Более того, очевидно, что мирозданию угодны остолопы, иначе оно не стало бы наводнять ими мир.
— Если у вас в котелке что-то бурлит, клокочет, каковы будут ваши слова? Ах, какая идеальная «гармонистика», не так ли? Хотя какая уж тут гармония, когда одно существо пожирает другое!
— Иными словами, здесь царствует паразитарный принцип… Или, по-вашему, это рай хищников? — обрушился я на старика. — Вот видите, устройство этого мира покоится на жестокости — простейший случай, и меня он не слишком-то привлекает и даже не интересует, милейший сударь! Не интересует меня «гармонистика» с ее высокими духовными принципами, если интересы отдельного индивидуума не принимаются во внимание. Нет, не интересует, на чем и закончим наш разговор. Честь имею, сударь! — Я с поклоном снял перед ним шляпу.
— И если сведенборгские мудрецы не простят меня, то и я не отпущу им их прегрешения. Там им и передайте!
— И кстати. Речь идет о прикладных истинах — учтите это, сударь, — а не о высших материях, вовсе нет. И тут я имею удовольствие сослаться на отца Ламберта. Сударь! — повинуясь невесть откуда осенившему меня порыву, повернул я разговор. — «Жизнь человеческая есть трагедия, штука ужасная» — посылка первая. — «Жизнь практична» — посылка вторая. «Это вам не поэзия и не рафинированная философия. Страсти человеческие — цивилизованные ли, варварские ли — не превратят неумолимые возможности в необходимость, а ханжество не изменит человеческой натуры или потребностей, из нее проистекающих». — За сим остаюсь! — воскликнул я на прощание. — Good bye.
Цитата эта, правда, не относилась к делу напрямую, но я привел ее, поскольку помнил наизусть. Это была та самая фраза, какою я однажды под Мельбурном сразил одного зазнайку.
В общем, с пьяных глаз я разглагольствовал на весь подъезд, так что впору было податься проповедником в какой-нибудь парк.
«Bravissimo!» — воскликнул итальянец, жилец бельэтажа.
— Какая же ты прелесть, когда пьяненький! — смеялась надо мной жена, подстрекая, рассказывай, мол, дальше, где был, что делал, как развлекался ночью. А меня и подстрекать не требовалось, речи мои лились рекой.
И тут я подметил в себе какую-то странную хитрецу. Она примечательна тем, хитреца эта, что понравилась мне гораздо больше, чем честность.
«Вот как надо действовать, — сказал я себе. — Так, пожалуй, еще прожить можно».
Я прикинулся более пьяным, чем был на самом деле. А поскольку в такие моменты допустима всякая безответственная болтовня, то я ее себе и позволил, при этом трезво наблюдая за впечатлением, производимым на мою округлую пышечку жену.
Свернувшись в клубочек, она покоилась на розовом диване, в голубой пижаме, среди книг и сигаретных окурков, словно тоже кутила всю ночь. Повторяю, как клубочек, как голубой моток пряжи, растрепанный котятами.