История моей жизни, или Полено для преисподней
Шрифт:
Перед самым звонком завуч-литератор, представительный мужчина лет сорока, поднялся и сказал, что за всю свою школьную практику никогда не слышал от девятиклассников ничего похожего на мой ответ.
Впрочем, в эту пору моя поэтическая звезда уже стала восходить на гомельском небосклоне, и вся школа знала, что я пишу. Я даже издал единолично несколько номеров классной стенной газеты, заполняя её своими стихами, безудержным юмором и карикатурами на одноклассников.
Увы, в моих отношениях
И стоял я, но не у доски, а за партой. И спросили у меня, почему я ни с кем не дружу. И я ответил: мол, как дружить, если и поговорить тут не с кем, все, мол, дураки. Этак вот искренне сказал, опять-таки давая очевидный повод для мордобоя.
И опять очень вежливая реакция: попросил слова Лёва Школьников, самый высокий в классе, чуть ли не под два метра юноша и сказал, что он, к примеру, не считает меня умнее остальных. И тут совершенно неожиданно за меня вступился «Лёня», наш преподаватель физики, он же и классный руководитель, и произнёс нечто на первый взгляд противоречащее всем канонам педагогики:
– Глушаков и в самом деле выделяется своим развитием.
Думаю, что именно эта реплика и спасла меня от расправы, которой я едва ли избежал бы после собрания. Лишь авторитетное мнение учителя могло хотя бы отчасти примирить моих одноклассников с подобной заносчивостью.
А вёл я себя не на что не похоже. К примеру, мог потребовать к ответу учителя, который будто бы несправедливо поступил со мною, и даже «отвести» его к директору: дескать, пусть рассудит.
Редкостное нахальство!
Куда бы оно меня завело, не знаю. Но, по счастью, как раз в эту пору отцу как демобилизованному дали двухкомнатную квартиру в хрущёвке на «Фестивале», новом строящемся районе города. Пришлось поменять школу.
И как же я радовался этой чистенькой да светлой квартире, ещё пахнущей краской. После 12-метровки, сплошь заставленной мебелью, где я спал на сундуке, выглядела она совершенно роскошно. Все удобства – ванна, туалет! А главное – теперь у меня имелась своя отдельная комната! Переезд был намечен лишь на следующий после осмотра день, но я упросил родителей оставить меня в новой квартире на эту ночь. Оставили. Понимали мой восторг, и, полагаю, сами разделяли его.
В школе № 19 гонора у меня сразу поубавилось. Оно и понятно – новичок. Да и о сочинительстве своём я благоразумно помалкивал, ибо стихи в эту пору кропал чуть ли не в пароксизме некого болезненного самоутверждения. Причём помногу и очень быстро, едва ли успевая задуматься – о чём и зачем. Кроме стихотворного потока, у меня, как бы в смутном предощущении чего-то будущего, хлынули и пьесы, писавшиеся чуть ли не за день и которые теперь даже прочитать невозможно, настолько стремительным и корявым почерком нацарапаны.
Похоже, что я мог бы тогда и впрямь свихнуться. Выручил брат,
Я всё перерешал и вскоре оказался в числе победителей Всесоюзной физико-математической олимпиады. Своевременно открывшийся клапан. А то ведь этак и взорваться можно, как тот котёл с перегретым паром?
Но победа пришла лишь через полгода, а поначалу отметок хороших и по этим предметам я не удостоился. Более того, мама, вернувшись с первого родительского собрания, была весьма огорчена тем, что за контрольную по физике я получил единицу. Когда же на собрании она выразила своё недоумение: дескать, прежде сыну физика давалась легко, учительница сказала, что в десятом классе материал гораздо труднее.
Чтобы успокоить маму, я тут же на её глазах решил пятьдесят номеров из Знаменского, продемонстрировав таким образом, что не совсем туп.
С контрольной же дело обстояло так. У меня была привычка школьные задачи решать в уме, минуя промежуточные действия. Пишу условие и ответ, условие и ответ. Расправившись этак не только со своим вариантом, но и с двумя прочими, я поспешил распространить решения по всему классу, что двоечникам, в силу лаконичности моих записей, увы, не помогло избежать своих законных баллов.
Физику у нас преподавала Лидия Иосифовна, или как её называли ученики «Коробочка». Была у неё общая тетрадка, по преданию, принадлежавшая одному из бывших учеников. Из этой тетрадки она и давала нам задачи; в тетрадке имелись и решения. Всё что не соответствовало тетрадке, считалось заведомо ошибочным.
Однако Лидия Иосифовна была умным человеком и скоро догадалась, что физику я знаю и решать умею. Поэтому спорить со мной не спорила, а с колов перешла на пятёрки, которые ставила, уже не задумываясь.
А вот с учителем математики Фолей Львовичем пришлось-таки повоевать. Во-первых, он не пожелал смириться с тем, что я не готовлю домашних заданий. Вот почему перед его уроком я их всякий раз спешно списывал. Если же с какой-либо задачей никто из наших отличников не справился, то я тут же на переменке в срочном порядке её решал. В противном случае мог получить пару.
И выглядело это так. Заходит Фоля Львович в класс, здоровается и спрашивает:
– Все решили домашнее задание?
А класс ему этаким недружным хором отвечает: никто: мол, не решил…
– Ну, а ты, Глушаков, решил? – учитель обращается уже персонально ко мне.
– Тоже не решил, – говорю я, напирая на слово «тоже».
– Давай дневник. Два, – подводит итог недолгому разбирательству Фоля Львович.
И спрашивал меня тоже провокационно. Например, вызовет к доске и требует доказать лемму № 3. Я интересуюсь: мол, скажите, что за лемма, и я вам её в два счёта докажу. А он опять своё – № 3. Я прошу формулировку, а он – доказательства, я снова – формулировку, а он – доказательства.