История моей жизни
Шрифт:
У нас тихо, спокойно, уютно. В этой маленькой комнатке чувствую себя своим, а мать и дочь я считаю самыми близкими и родными мне.
Мать совсем поправилась. Болезнь оставила небольшие следы на верхней губе в виде мелких продольных морщинок, и потемнела синева под глазами.
Сижу на стуле подле кровати Сони. Держу ее бледную руку в моих руках и рассказываю о своих скитаниях.
Когда в голосе моем звучит жалоба на обиды, причиненные мне жизнью, Соня тихо пожимает пальцами мою руку, и эта нежная, едва уловимая
Мать сидит в своем глубоком кресле; в пальцах сверкают спицы, а серые, немного воспаленные глаза устремлены на меня.
Подхожу к тому месту, когда я, пятнадцатилетний мальчик, под давлением взрослых людей и тяжких обстоятельств, подвергаюсь крещению. Бесхитростно, со всею откровенностью рассказываю о себе, ничего не утаиваю и без всяких прикрас обнажаю свою прошлую жизнь.
Убежден, что исповедь моя сближает и роднит меня с моими слушательницами. Пусть они знают, кто я, вошедший в их дом навсегда.
Кончаю ташкентской тюрьмой и моей службой у Мирошникова.
Соня пожимает руку и шепчет:
— Бедный, бедный…
— Да, тяжелую жизнь вы прошли, но все же не понимаю… зачем было креститься…
— Мама, ведь он же не виноват, — откликается Соня. — Какие силы могли быть у мальчика!..
Наступает молчание. В глубине моего сознания появляется легкая тревога: жалею, зачем рассказал о моем крещении.
Уже поздно. В лампе догорает керосин. Желаю покойной ночи и ухожу «к себе» в коридорчик. Здесь я сплю на голой скамье, подложив под голову свою сумку. Сплю на этой скамье в продолжение трех недель. Счастлив от сознания, что живу под одной крышей с Соней.
Меня будит почтальон. Подает повестку на имя Рахили Мироновны. Из Бухары прислано сто рублей. Стучусь в комнату.
— Войдите, можно… — слышу голос старухи.
В маленькую комнату, где так прочно свила гнездо нужда, вдруг со смехом и шумом врывается радость.
— Соня, ну, что ты скажешь?.. Есть бог на свете?.. А?..
Это кричит старуха. Она мгновенно перерождается: глаза блестят, рот смеется, и вся она становится подвижной, живой и бойкой.
А я молчу и не могу принять участия в неожиданно слетевшем сюда празднике. Настроение у меня падает, и мне кажется, что теперь нет во мне больше нужды и слабеют нити, связывающие нас.
Вскоре старуха уходит на почту. Мы с Соней остаемся вдвоем.
— Что ты? — обращается ко мне Соня.
— Ничего, — тихо отвечаю я.
Вглядываюсь в ее лицо, улавливаю в ее просторных, чистых глазах уже знакомую мне ласковую теплоту и не выдерживаю — опускаюсь на колени и припадаю к ее руке.
Она запускает пальцы в мои кудри, и в эту минуту мы чувствуем себя слитыми в одно целое. Мне хочется сказать любимой девушке, что я больше не могу так жить, и что сейчас, в эти тихие мгновения, когда
Я буду работать. Я отдам все свои силы на то, чтобы избавить ее от нужды. Поступлю в новую мастерскую, открытую в Ташкенте, а по ночам буду сочинять повести, рассказы. Их напечатают в Петербурге или в Москве, куда мы сами переедем.
Соня слушает, улыбается, гладит мою голову и тихо повторяет:
— Милый мой… Какой ты хороший… Я на все согласна… Но прежде всего поговори с мамой…
— Разве от нее зависит наше счастье? — задаю я вопрос и со страхом жду ответа.
— Не совсем от нее, но все же…
В это время возвращается мать.
Хочу моей судьбе взглянуть в лицо. Хочу знать, имею ли я право на жизнь.
— Рахиль Мироновна, у меня к вам просьба… Мы тут с Соней… говорили о нашем будущем… Хочу просить вас дать разрешение…
Тут я внезапно умолкаю, — таким холодным, строго неподвижным становится лщо старухи.
— Не продолжайте, — я вас понимаю. Но как вы, крещеный, осмеливаетесь делать предложение моей дочери!.. Я урожденная Перкис. В нашем роду имеются раввины и такие высокие люди, что вам никогда не дорасти до них…
Рахиль Мироновна больше не сутулится, а глаза горят небывалым блеском. Бросаю взгляд на Соню. Она лежит на боку, подперев рукою голову, и упорно глядит в окошко.
Ни одним словом, ни одним малейшим вздохом не вмешивается она в наш разговор.
Никогда еще за всю мою искалеченную жизнь я не переживал такого унижения и такой жестокой обиды.
Весь день брожу по окраинным улицам Ташкента и обдумываю план самоубийства. Нет, не стоит больше жить. Обречен — и пусть. У меня даже стишок готов.
Брошу эти предсмертные слова в маленький домик, где похоронены мои самые светлые мечты. Пусть она знает…
Прощай, мой день… прощай, земля…
Порвалась жизни нить.
Уйду, судьбу мою хваля
За то, что не дала
Душе моей при жизни сгнить…
Прочтет и, может быть, пожалеет…
Иду дальше. За спиной болтается сумка. Хочу выйти из города и там, в зеленеющей вдали роще, покончить с собой. И вдруг встреча: из-за угла ближайшей улицы показывается Михаиле Пивень в сопровождении целой своры собак. Увидав меня, толстяк машет плеткой — зовет меня.
— А мы уж шукалы, шукалы, а тебя чорт ма… — говорит, обращаясь ко мне, Пивень.
— Собаки миролюбиво окружают меня, обнюхивают и виляют хвостами.
— А зачем вы меня искали? — спрашиваю я.
— А хиба ж я знаю… Петро Данилыч шукав тебе. А на шо ты ему сдався не знаю. Тилько вот шо я тебе, хлопче, скажу: пийдемо зараз до Харченко…Вин все, шо треба, расскаже. Ну, идемо, хлопче…
В моем сознании вспыхивает надежда.
Вот он, якорь спасения!.. Надо воспользоваться и этим отсрочить развязку.