История моей жизни
Шрифт:
— А меня не могут найти? — спрашиваю я.
— Кто же тебя найдет, раз будешь смирно лежать под скамейкой? Ну, пойдем! — добавляет он, заплатив за щи.
Спустя немного я лежу под одной из скамеек вагона и тихо глотаю слезы.
24. «Не надо ли вам мальчика?»
Пассажиры оставляют вагон. Догадываюсь, что приехали, и собираюсь тоже уходить. Выползая из-под скамейки, рукой попадаю в плевок. Ворчу от злости, вытираю ладонь о рубаху и выхожу из вагона.
На
Все обуты, одеты, а у меня ноги босые, коричневые, что твоя береста наизнанку, а на голове вместо шапки, забытой под скамейкой, нечесаные кудри чернее ваксы.
Шмыгаю среди людей и думаю: «Вот где случай кошелек с деньгами найти!..» Промеж женских юбок да мужских штанов штопором ввинчиваюсь в толпу и пробкой выскакиваю на площадь.
Гляжу — впереди Одесса-город купается в солнце, что в масле, горят золотые купола, пенятся белые дома, текут в тепле прямые улицы, разукрашенные зелеными деревьями.
— Вот так город! Мое почтение!..
Прицепляюсь к задней оси шикарной коляски и барином въезжаю в светлое кружево домов.
Прохожу по первому десятку улиц, натираю о камни пятки, пялю глаза на магазины, на богатых людей, на золотые вывески, и злость меня берет.
Попросить не у кого, слямзить нечего… пропаду я на этом празднике… А кишки голодный марш играют.
И до чего жрать охота! Весь слюной истекаю.
«Hет, — думаю, — так нельзя… Надо на работу наниматься».
Вспоминаю я совет моего спутника и отправляюсь к торговым рядам.
— Не надо ли вам мальчика?
— Нет, не надо, — отвечают.
А один толстый купец на табуретке в тени сидит и шею потную платком вытирает, глядит на меня ласково и спрашивает:
— Сколько лет?
— Двенадцатый.
— Такой маленький, а уже двенадцатый!
Потом улыбается и спрашивает:
— Не жулик ли? По карманам не лазишь?
— Что вы!.. Я — сирота… Никогда таким делом не занимался…
— Ну, хорошо… иди себе… Мне мальчика не надо…
Иду дальше.
На одном углу, смотрю, стоит перед корзиной с галантереей рыжебородый человек в парусиновой тройке и кричит козлом:
— Каждая вещь две копейки!.. Любая вещь на выбор две копейки!..
А в корзине чего только нет!.. И пуговицы, и гребешки, и ножики, и шпильки, и всякая всячина.
«Вот, — думаю, — дело сподручное».
И, когда рыжий умолкает на минуту, я спрашиваю:
— Не надо ли вам мальчика?
Торговец шарит по мне коричневыми глазами и спрашивает:
— Голос у тебя есть?
— Есть.
— А ну-ка, покричи…
Набрал я духу, да как резану через всю улицу:
— Каждая вещь две копейки!..
Даже извозчик, проезжая мимо, выпучивает глаза и от неожиданности ругается.
Торговцу мой крик нравится, и мы тут же заключаем условие: десять копеек в
Три дня колокольчиком заливаюсь я по Базарной улице, а на четвертый, когда вместо голоса из зева моего вырывается не крик, а шипенье гусака, хозяин отсчитывает мне тридцать копеек и говорит:
— Придешь, когда голос вернется.
Лихо живу я день на собственные средства и ночь провожу в ночлежке.
А потом снова старое. И опять я ласковым щенком заглядываю людям в глаза и жалобно спрашиваю:
— Не надо ли вам мальчика?
Но чем жалобнее спрашиваю, тем круче отворачиваются люди.
Тогда я начинаю улыбаться.
Вечереет. Тени от домов вытягиваются и темнят улицу. В далекой вышине ласточки строчат черные узоры по синему небу.
Толкучка на базаре расходится, а я еще ничего не ел, всем улыбаюсь и не знаю, где буду ночевать.
Не люблю спать без крыши. А хуже всего — нет у меня товарища. Одному ничего не сделать. Вон старая еврейка предлагает остаток пирога. Я их очень люблю.
Будь у меня товарищ, угостились бы за милую душу.
Один заговорил бы торговке зубы, а другой слимонил бы пару горячих и… пойди догони нас!..
— Не надо ли вам мальчика? — обращаюсь к одному прохожему, нагруженному большим ситным хлебом, бумажными свертками, самоварной трубой и пачкой разноцветной бумаги. Из одного свертка сыплется не то сахар, не то соль. Человек останавливается, тяжело дышит. Глаза наши сталкиваются. Я изо всех сил улыбаюсь, и сердце замирает в последней надежде. Человек устал. Ему жарко.
Светлыми шариками скатывается пот от висков к подбородку.
Темные глаза из-под лохматых бровей уткнулись в меня, верхняя губа вместе с седеющими усами приподнимается, и сквозь белые крепкие зубы процеживается:
— Нам нужна малцык… Мы — греки… Сахарным миндалем торгуем… Бери хлебуска… Тасцы…
Обеими руками хватаю десятифунтовый каравай, я мы трогаемся.
Хлеб оказывается свежим, и хотя на улице жарко и душно, но еще ни одна: мать так крепко и нежно не прижимала к груди младенца, как я — эту теплую булку с румяной корочкой.
Люблю, когда корочка хрустит на зубах!
На другой день рано утром мой новый хозяин ставит меня на соборную площадь и велит продавать жареный миндаль, залитый сиропом.
Товар замечательный. Будь я богат, весь лоток откупил бы.
На лотке лежит мой товар в маленьких бумажных фунтиках.
Штука — пять копеек. По-моему, не дорого.
На ногах у меня дамские ботинки на кривых, но высоких каблучках. Хозяин дал для приличия. На шее у меня висит кисетик для денег. Сегодня на заре гуляла над городом гроза, а сейчас, вымытый ливнем, он смеется звонким смехом. На голубом небе ни одной пылинки. Солнце усердно сушит влажные мостовые, а горячие лучи допивают последние лужи.