ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

Миксат Кальман

— Да что же вы думаете обо мне, неужто я откажу двум таким достойным любви дамам? Коперецкие не бывают столь неучтивы!

— Вот уж вправду спасибо тебе, — произнесла капитанша, насмешливо улыбаясь. — Что ж, пойдем, и пусть это будет уже позади.

И они молча направились во двор, потому что голубая комната помещалась во флигеле, пристроенном к барскому дому еще покойным Болдижаром Коперецкий. Он возвел такие толстые стены, словно бастион строил, так как некая цыганка нагадала ему на картах, что он сгорит в собственном доме. Потому-то и выстроил он флигель, в котором не было ничего, что могло бы сгореть, даже деревянных

подоконников не было, и все помещение освещалось сверху. Даже мебель вся была из камня, мрамора и железа. И все-таки Болдижар Коперецкий сгорел, погиб от самовозгорания, ибо пил без меры палинку.

Им надо было пройти через весь двор, где возле колодца батрачки варили повидло. Бубеник, который вертелся там, — ибо одна из батрачек была хороша, ох как хороша, — как раз заливал угли водой, когда его окликнул барин.

— Бубеник, давай ключи!

— Какие ключи? — спросил хитрец, состроив смиренно-простодушную физиономию.

— От голубой комнаты. Неси вслед за нами!

Бубеник побежал и мигом принес ключи. Скрипнул затвор тяжелой железной двери, которая очень редко отворялась. Голубой эту комнату называли только потому, что в нее прямо сверху заглядывало улыбчивое голубое небо. Но плоскую стеклянную крышу с частыми переплетами так облепили со временем грязь и всяческий бурьян, что в комнате теперь уже почти ничего не было видно и стояла духота, словно в склепе. Ключница тут же закашлялась. Бубеник хотел сразу ретироваться.

— Оставайся-ка здесь, мы ведь должны поднять крышку железного сундука, а я один не осилю. — Эту махину, настоящий рыдван, в темноте едва можно было разглядеть. Он был из кованого железа; огромные железные кольца прикрепляли его к стене. Капитанша сняла с шеи ключ и опустилась на колени перед сундуком.

— Во имя отца, и сына, и святого духа, — забормотала она и повернула ключ в затворе, что был с правой стороны.

Точно так же поступила и ключница. Средний замок с громким скрежетом отпер сам Коперецкий. Потом они с Бубеником навалились и с величайшим трудом подняли крышку, украшенную гербом Коперецких — драконами и грифами.

В сундуке на пожелтевших бумагах лежал бархатный футляр. Капитанша осторожно открыла его и вынула историческую достопримечательность — чепец. Благоговейно коснулась устами его золотой кружевной оборки, в то время как ключница все еще стояла на коленях и молча молилась.

— Сколько тебе жемчужин? — тихо и торжественно спросила капитанша, повернувшись к Коперецкому.

— Мне хватило бы одной, — ответил Коперецкий, чуточку и сам растроганный, — но коль уж вы так добры ко мне, я не хочу ни одну из вас обидеть. Так и быть, возьму две, чтоб у меня и в сердце запечатлелось так: каждая из вас дала по жемчужине.

Дамы переглянулись, но ничего не сказали; капитанша, вынув из шкатулки ножнички, отрезала две черные жемчужины, — те, что были поменьше.

— Возьми и будь счастлив с ними! («Подавись ими!» — подумала она). Две последние жемчужины я положу обратно. И помни, Коперецкий, пророчество, — торжественно провозгласила она: — Когда не станет последней жемчужины, не станет и Коперецких. Не прикасайся больше к жемчугам. У тебя есть сын.

— Э, — небрежно ответил Коперецкий, — ведь и эти две отправляются только путешествовать, поедут мир повидать. Они вернутся, я же их только в залог отдам и всегда смогу выкупить.

— Это,

Израиль, только разговоры, пустые слова, прошли уже века, и ни одна жемчужина не вернулась.

Вот так достались Коперецкому — и с какой легкостью! — две черные жемчужины. От этого он невероятно развеселился, особенно когда удалились дамы.

— Эй, Бубеник, — сказал он, вернувшись от ворот, до которых проводил капитаншу, — я вот все думаю, не прогнать ли тебя. Ведь я, Бубеник, начинаю уже побаиваться твоего ума. Ты же опасный человек! Что ты наговорил этим мегерам? Как их улестил? В жизни ничего подобного я не видел. Бубеник лукаво прищурился и молодцевато передернул плечами:

— Ах, боже мой, да просто и я, худо-бедно, знаю обхождение. Вот и все.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА Различные приготовления и распоряжения Баронесса не появилась и к ужину

— Моя жена рано ложится, — заметил губернатор за кофеем. — Она еще очень слаба. Жаль, что вы не видели ее. Красивая женщина. Секретарь грустно улыбнулся.

— Что, не верите? — накинулся на него Коперецкий.

— О, почему же не верить?

— И милая женщина. Была бы она здесь, вот уж поговорила бы с вами о поэзии, о писателях, об артистах и прочем сброде… Да только бедняжка очень ослабела. А что вы думаете, наверное, не так уж легко родить эдакого Коперецкого?

Пока шел разговор, Малинка чувствовал себя будто на скамье для пыток. Какова же была радость, когда губернатор, часто зевая, отправил его спать.

— Я ведь ложусь с петухами, — сказал он, — потому что я ученик животных. Правда, утром спать люблю допоздна, но это уж фамильная черта. Словом, давайте заранее условимся так: ежели утром мы не встретимся, паче чаянья, то четырнадцатого вы приедете навстречу мне в Баратхазу и доложите обо всем, что узнали и какие мероприятия наметили на ближайшее время. А я тем часом буду разучивать свою речь. Кстати, нет ли для этого какого-нибудь особенного метода? Весь день над этим голову ломаю. Слышал я, будто кто-то клал для этого камешек себе под язык.

— То был Демосфен, но ведь он хотел отучиться от заикания.

— Ну, ладно. Я придумал другой метод. Отдам певчему перевести всю речь на словацкий, Мария Колесар выучит, ее наизусть и день и ночь будет бубнить маленькому Израилю, до тех пор, пока все, слово в слово, не втемяшится и в мою башку. Я-то ведь буду сидеть рядом с сыном и трубку курить. А как выучу речь назубок, переверну в уме на венгерский, и тогда уж все трын-трава — так речкой и потечет: «Уважаемая административная комиссия. При нынешнем политическом положении, когда над нашей отчизной громоздятся тучи…» Так она как будто начинается? Словом, вы, amice, не бойтесь за меня. Спокойной ночи!

Однако ночь Малинка провел беспокойно. Радость, с которой принял он новую службу, быстро испарилась. Это ведь только в теории казалось прекрасным, когда расцвечивал он и поездку в Крапец, и все, что было связано с секретарством, в тайниках своей мечтательной души. Ему-то думалось, он вступит в запретный рай, а на деле оказался на голгофе, где все говорило ему о том, что Вильма принадлежит другому, что она вовсе уже не та, что была. Совсем не та шустрая девчушка, с которой они назначали друг другу свидания в отдаленных парках, а молодая, только что родившая женщина, нечто совсем для него неведомое.