История очевидца иных миров
Шрифт:
Вдруг что-то изменилось, словно едва заметно дрогнул весь объём праха, что заполнял всё вокруг. На осознание произошедшего у Фланахэна ушла только пара секунд, но и они едва не стали роковыми: Демон "взлетел" и оказался "над" предметом, скрывавшим безликого. Тотчас же Крейван рванулся "вниз", мечтая очутиться "под" укрытием. К горлу подкатила тошнота, но цель была достигнута — он снова оказался в относительной безопасности. Липкий пот скатывался по спине, дикий холодный ужас стиснул сердце, в ушах шумно пульсировала кровь (позже, немного придя в себя, Крейван с удивлением обнаружил, что штаны его чисты и сухи). Крепко зажмурившись, он считал частые удары сердца, молясь Творцу, в которого никогда не верил. И открыл глаза он только через несколько минут после того, как исчезли последние признаки присутствия демона. С трудом оторвавшись от обломка-укрытия, Крейван повернулся к нему спиной и снова закрыл глаза. А когда открыл их, то обнаружил совсем рядом, шагах в двадцати, Прореху. Точно такая же, как и на поляне, она призывно стучала в сознании безликого, зов её был многократно сильнее, ему просто невозможно было противиться. Да и с чего бы? Разве не искал он выход, изнемогая от усталости и рискуя окончить свои дни в чреве жуткого Демона? Но вместо того, чтобы опрометью броситься к выходу из серого и непонятного Простенка, Фланахэн шёл очень медленно, изо всех сил противясь притяжению Прорехи. И хотя чувства кричали
***
Солнце грело совсем не по-ноябрьски. Яркие блики на серых волнах, едва заметный, свежий, но не холодный ветерок, бодрые и раздражающе радостные крики чаек — это наводило на мысль, что всё вокруг приходит в себя после зимней летаргии, а вовсе не готовится к ней. Фланагану, похоже, было безразлично это кратковременное оживление природы. Сгорбившись, он сидел на верхней площадке одной из скал, образующих "Дорогу Гигантов", и корябал ногтем отполированную водой и ветром поверхность камня. С виду, он был само спокойствие — такая большая редкость в последние дни. А вот заглянувший ему в голову, прикоснувшийся хоть чуточку к его мыслям, поморщившись, отпрянул бы прочь. На контрасте с сегодняшним солнечным днём в сознании Кревана царили пасмурные сумерки, пронизанные влажным туманом и отчаянием. Любого, мало-мальски подготовленного психолога, наблюдающего своего подопечного в течение некоторого срока, такая расслабленность, наступившая после сильнейшей депрессии, должна была бы насторожить. Довольно часто именно такие, внешне спокойные люди "случайно" падают под поезд, срываются с крыши, неосторожно подходя к краю, или тонут в ванной, "нечаянно" поранив руки. К несчастью, такого специалиста в пределах видимости не наблюдалось, а потому Фланаган был свободен в своих размышлениях и поступках.
Он уже почти решился. Сейчас, сидя на холодных камнях и подставляя лицо весеннему солнцу, он недоумевал, растерянно улыбаясь: отчего слово, прочно засевшее в голове, ещё день назад пугало его до дрожи в коленках? Слово это, поначалу колючее, холодное и воняющее тухлой рыбой, сейчас размякло, потеплело. А запах… Ну что же — человек ко всему привыкает со временем, и частный случай Кревана Фланагана совсем не исключителен. САМОУБИЙСТВО. Нет, а что тут такого, зачем прикрываться моралью, или звать врача? Вроде как всегда есть причина, подталкивающая людей к ужасным решениям. Смерть близких людей, неумение приспособиться к изменяющимся условиям, разбитое сердце, наконец, внезапный психоз на фоне обострения душевного заболевания или же вследствие злоупотребления веществами расширяющими сознание. У Кревана этого добра был целый ворох. Он расстался с Джен (ведь слова про "какое-то время" только слова, не так ли?). Попытавшись укрыться в месте, хранимом в детских воспоминаниях, он получил катарсис, но не тот, которого желал: он выяснил, что место это миф, оставшееся только в детских воспоминаниях. Наконец он разочаровался в добрых людях. Речь не о Билле Маккуине — он никогда не был добрым человеком, и, вероятно, умрёт, став жертвой собственной же пакости. Но что касается Заховича… Фланаган знал, что если садишься пить с незнакомыми людьми, то не стоит после роптать на судьбу — это жестокий мир, и инциденты, подобные его случаю, случаются сплошь и рядом. Но Эфраим пришёлся ему по душе, и оттого-то обида была стократ сильнее, чем, если бы Кревана обчистил незнакомец.
Главной же обидой на окружающую действительность было то, что совокупность неприятностей, свалившихся на него, чётко высветила сущность Фланагана: он точно являлся неудачником (ему уже тридцать пять, он живёт на съёмной квартире, у него нет семьи, он не может адекватно отвечать на внешние угрозы) без шансов на изменение сложившегося положения вещей. Какие блестящие перспективы ожидают его, даже не на горизонте, а куда ближе. Работа до старости в мелких ретейловых фирмах под началом таких же неудачников? Имитация семейной жизни с очередной подругой: без детей, без планов на будущее? И это ещё пока он в более-менее привлекательном возрасте. А потом? Одинокая старость в очередной мебелирашке или же переезд к матери на постоянное проживание? Да уж, прямо дух захватывает… Так чего же тянуть так долго, мучая и себя и окружающих?
Трудно сказать, как всё повернулось бы, находись он сейчас, к примеру, в доме матери или в своей городской квартире. Обратился бы он мыслью к такому радикальному способу решения всех своих проблем? И случайностью ли было появление мысли о сведении счётов с жизнью именно в этом месте, по слухам имеющем сакральные свойства, если верить, конечно, источникам эти слухи распространяющим? Как знать. Во всяком случае, Фланаган ни на миг не допустил вероятности помутнения собственного рассудка (хотя ещё пару дней назад был в этом уверен). Вообще, если откинуть меланхолию, накрывшую его своим чёрным покровом, он чувствовал себя очень даже неплохо. От похмелья, мучающего его после пробуждения, не осталось и следа. Ничего не болело после вчерашней стычки с Билли-bostoon’ом. Исчезли все посторонние шумы, донимавшие его всю неделю. Тут бы жить и радоваться, но Креван уже приступил к обдумыванию способа ухода из жизни.
Перебрав несколько вариантов, он счёл их либо хлопотными в исполнении (например, затруднительно бросаться под колеса автомобиля на пустынной трассе, да и исход не гарантирован), либо чрезвычайно неприятными (он всегда нервничал перед процедурой сдачи крови из пальца, куда уж там — вскрывать вены). Проще всего наглотаться таблеток. У матери точно есть какой-то запас успокоительных, найти их не составит труда. Но, во-первых, Креван не знал, достаточно ли они сильные (не хотелось бы очнуться в больнице, проваляться несколько дней под капельницей, чувствуя себя ещё большим неудачником, а в глазах окружающих видеть напускное сочувствие). Во-вторых, приняв твёрдое решение, не хотелось ещё раз встречаться с Бридой. Креван боялся, что не выдержит и пойдёт на попятную. Тем более чем дольше протянешь с выполнением задуманного, тем меньше шансов на его верный исход. Нужно что-то быстрое и надёжное. Есть море. Можно зайти в него прямо в одежде и обуви, заплыть подальше, покуда силы не выйдут, а там отдаться на волю волн… Глупо. Быстро не получится. Вода холодная, его решимости хватит на то, чтобы зайти едва ли по пояс, а там и запал пройдёт. Так что самое большее, на что можно рассчитывать в этом случае — смерть от пневмонии.
Креван вспомнил, как отец, однажды хорошо приняв на грудь, достал откуда-то чёрный пистолет с серебряной гравировкой. Фланагана-младшего оружие заинтересовало. Отец, ни доселе, ни после не рассказавший о своих армейских подвигах, был отчего-то красноречив. Он рассказывал, про своё участие в войне с Аргентиной, как они со школьным другом, Фрэнком Нэйджелом, брали Гуз-Грин18, как было страшно "до усёра", как они стреляли в темноту, не зная, где свои, где чужие. "Мы обложили этих ублюдков, как лису в норе", — со смехом, вытирая
Фланаган поднялся и посмотрел на ленту "дороги", уходившей прямо в море. Потом подошёл к отвесному краю уступа, на котором сидел. Десятью ярдами ниже протянулась прибрежная полоса с далекой, медленно бредущей по границе прибоя фигуркой. В пределах видимости никого больше не было. Плотно сжав губы, Фланаган посмотрел под ноги. Вдоль подножия вилась довольно широкая тропа, вытоптанная тысячами ботинок, туфель, босоножек и даже босых ступней. То там, то сям по обочинам тропы выступали навершия скрытых под дёрном базальтовых колонн. "Там, внизу, практически верная гибель…" Голос в сознании возник словно ниоткуда, это не была мысль Фланагана. Он не придал этому факту никакого значения, заворожено глядя на близкую и в то же время бесконечно далекую землю. "Шаг, один шаг — вот твоя задача. Решение её зависит от твоего выбора: остаться здесь и прожить жизнь среднего человека, или перейти в другой мир. Мир, где ты возвысишься или умрёшь…" Креван жадно внимал голосу, забыв, что люди, слышащие чужие голоса в голове обычно содержатся отдельно от людей, не имеющих возможности эти голоса слышать.
— Это лучший мир?
Волнение и пересохшее горло сделали вопрос едва слышным, как шелест ивовых листьев при полном безветрии. Его услышали. "Да", — ответ был твёрд и чёток. Креван счастливо улыбнулся, в глазах его стояли слезы. Он сделал шаг.
Интерлюдия 1
С самого детства Люк-Франц Тернавски знал, что станет знаменитостью. Не важно, на каком поприще он получит общечеловеческое признание — главное, что он сможет доказать свою значимость тупым предкам. Они-то явно ни на что не рассчитывали, когда Люку-Францу пришло время появиться на свет. Иначе не стали бы называть своего единственного сына этим идиотским двойным именем. Видите ли, Тернавски считали себя людьми утончёнными (так им самим казалось), и в молодости каждый мечтал о карьере. Папашка спал и видел, как делает дубль в финале чемпионата мира в футболке сборной ФРГ. А мамашка грезила балетом: Дягилевские сезоны, Анна Павлова и она сама такая вся воздушная и холодная… Ну, папашка-то хоть сделал какой-никакой шажок к мечте: отыграл с десяток матчей в региональной лиге за скромный Любек из одноимённого города (да вся их семья была из одноимённого города), после чего тренер намекнул, что Ладо (уменьшительное от Ладислава) стоит поискать место в другой команде, а может быть и место в другой сфере деятельности. Даже спустя много лет папашка, перебрав пенного, начинал костерить тренера, который, наверное, и помер-то давно. Брызгал слюной, вопил, что более тупого идиота ему ещё не встречалось, что тот заставлял играть Ладо не на его позиции. Да и вообще, тренер этот был из бывших эсесовцев, отчего его, немца по матери и поляка по отцу ненавидел, о чём и заявлял неоднократно. Интересно, врал папашка или нет? Забавно было бы, если тот тренер и вправду был эсесовцем… А ещё папашка, сделавший карьеру бухгалтера в какой-то мелкой торговой кампании, в свободное время обожал сидеть в кресле, пыриться в телек, наблюдая за похождениями любимых киногероев. Он-то, большой фанат Лукаса и настоял на том, чтобы назвать сына Люком…
Мамашку в балетном училище завернули сразу — что-то там не срослось с суставами. Хронический вывих или другая какая беда. Хотя, надо признать, фактура у Катрин была что надо: невысокая, тоненькая, бледная вся и лицо такое надменное… Люк-Франц часто в детстве пересматривал семейные фотки, и мамашкины ему особенно нравились. Фигура, конечно, плосконькая и не в его вкусе, но для балета, наверное, самое то. В общем, нежную детскую мечту Катрин грубо накрыли медным тазом. И куда, вы думаете, направила мамашка свои стопы, так и не познавшие невесомость пуантов? На какую-нибудь родственную, искусствоведческую ниву? Ага, конечно. Она получила педагогическое образование и устроилась работать в школу. Вот так-то. От детской мечты осталась разве что страсть к классической музыке. А попробуйте-ка угадать, кто был любимым композитором мамашки Люка-Франца? Ну да, Шуберт, всё правильно. И теперь вот представьте, каково было позднему, не особо желанному ребёнку, дав имя которому, родители хоть чуточку отыгрались за свои нереализованные амбиции. Двойное имя было постоянным поводом для насмешек, прямых и грубых в школе и утончённо-завуалированных на кафедре классической германской литературы, куда предки запихнули Люка-Франца, стремясь ещё больше поиздеваться над отпрыском. Но, как уже говорилось выше, у Люка-Франца были собственные виды на свою жизнь, и места родительским амбициям в них не находилось. Ещё в школе, он подумывал было попытаться надрать зад папашке, став футболистом и заиграв в Бундеслиге. Увы, спортивного таланта в нём было ещё меньше, чем в Тернавски-старшем. То же можно было сказать и про теннис, которым Люк-Франц увлёкся на волне успеха Беккера и Штиха. Тогда, уже совершенствуя литературные познания, он обратил свой взгляд на музыку. Быстренько сколотив банду из приятелей, которые хотя бы знали, что использует перкуссионист, и чем гриф отличается от деки, Люк-Франц на правах автора проекта задал направление и назначил себя солистом. Написание текстов он тоже не мог никому доверить, а музыку довольно беззастенчиво таскал у других, более успешных коллективов, а потом перерабатывал её под стилистику группы. Ребята играли гаражный сайкобилли, бодрый, но весьма поверхностный. Очевидно, что музыкальная карьера Тернавски имела все основания повторить судьбу спортивной, если бы не одно "но". Люк-Франц, хотя и вёл себя зачастую, как осёл, был весьма неглуп. Довольно скоро он понял, что даже на пределе их команда так и будет играть "для друзей", пока им всем не надоест. Поэтому, наплевав на товарищеские отношения, Люк-Франц умудрился за полгода сменить весь состав, за исключением себя любимого. В группу пришли ребята, которые действительно кое-что умели. И практически в тот же момент Тернавски провернул ещё одну штуку. Стало очевидно, что на фоне выросшего уровня исполнения, он, со своим довольно средним вокалом, начинает провисать. Если не сможешь изменить себя — меняй окружающую среду. Этим принципом Люк-Франц воспользовался сполна. Группа полностью изменила стиль, начала играть краст-панк, в котором невнятный вокал Тернавски, срывающийся время от времени в скриминг, звучал уже вполне пристойно. Тексты, по-прежнему, он писал сам. Иногда получалось очень даже ярко и злободневно: