История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Шрифт:
Порыв ветра подхватил его слова и умчал ввысь, к черным облакам.
— Это моя мать! Болван безмозглый!
И в следующее мгновение Миши ощутил на своей круглой физиономии такой силы удар, что отлетел назад и распластался на аллее.
…Глотая слезы, он приплелся домой. Не переставая скулить, обмыл в ванной лицо, руки, колени. Из разбитой верхней губы продолжала сочиться кровь. На штанине два пятна: следы пинков.
Он дрожал всем телом.
Значит, вот он какой, Карузо?..
Во всей квартире никого. Постель, которую он оставил неубранной, приведена в порядок. На столе лист бумаги с отцовским посланием.
«Сынок, мы долго ждали тебя. В кино уже не пойдем, хотя и купили билеты заранее. Но я не сержусь. Сегодня не хочу
«Забыл написать, куда пошли. Забыл, забыл! Но ведь он не мог знать, что мне так сильно захочется быть сейчас с ними».
Пошатываясь, метался по комнате. Громко рыдал.
В стекла барабанили крупные капли дождя, стекая, как слезы.
А вот и приписка матери:
«Дорогой мой сынок, неужто ты совсем не любишь нас?»
Люблю! Люблю! Люблю!
Ведь… даже Карузо и тот…
Мама! Дорогая моя мама!
…Площадь опустела. Ливень прошел, из низко нависших облаков сыплет мелкий дождь. Где-то далеко, на самом краю неба, серая пелена разорвалась, и крохотные барашки багровеют в лучах заходящего солнца.
А внизу холодно, фонари на площади отбрасывают синеватый свет.
Блестят мокрые скамейки.
По аллее бредет маленькая тень. Останавливается перед качалкой, садится в нее. Легонько отталкивается и постепенно начинает раскачиваться.
Испуганное, печальное, побледневшее лицо. Карие глаза смотрят пристально вдаль.
— Мамочка, папочка, мамочка, папочка… — шепчет он в такт убаюкивающе раскачивающейся качалке.
По-прежнему идет дождь. Прохладный, вечерний дождь. Он смывает горячие слезы.
Перевод И. Салимона
Магда Сабо
Неприятная девчонка
В дверь резко и коротко постучали: пришли за мусором. Опять она забыла выставить ведро на лестничную площадку! Пришлось бежать на кухню за ведром. Из соседней квартиры тетушка Барабаш как раз тоже выносила деревянный ящик с мусором. Панни поздоровалась с ней. Тетя Барабаш, кивнув девочке, тут же обратилась к дворничихе, ссыпавшей мусор в большой бак, и стала что-то обсуждать с ней Закрывая за собой дверь, Панни услышала, как соседка сказала дворничихе: «Неприятная девчонка» Мама работала вечером. Хотелось встретить ее готовым ужином, и Панни принялась за жаркое. Она резала мясо, жарила лук, а из головы не шли слова, услышанные у двери: «Неприятная девчонка». Так оно и есть. Конечно: шумная, крикливая, весь день в квартире и на лестнице раздается ее визгливый голос. Когда готовит на кухне, обязательно горланит песни, по ступенькам скачет на одной ноге, словно ей не четырнадцать, а девять лет. Если здоровается с кем-нибудь, то непременно сорвет с головы шапку и махает ею, точно мальчишка. Вечно мозолит глаза людям. Словом, неприятная.
Помешав лук на сковородке, она вошла в комнату и поправила баночки и пузырьки на туалетном столике мамы. Посмотрелась в зеркало и подумала: действительно, неприятная, более того — дурнушка… Лицо вытянутое, румянца никакого, нос большой. Когда три года назад умер Андришка, тетушка Барабаш сочувственно пожимала маме руку, а сама разглядывала ее, девочку, на которую тетя Барабаш пока еще, правда, не сердилась. Но уже тогда в глазах соседки была какая-то затаенная грусть, будто тетя думала про себя: «Вот так всегда — хороший, бойкий, вечно улыбающийся мальчик умер, а эта никудышная девчонка, эта длинноногая молчунья…» Отец тоже был на похоронах. Слезы у него катились из глаз, как у ребенка, а Панни думала: лучше бы не бросал маму и нас да не женился бы на той женщине…
Девочка открыла шкаф. Приближается весна, вдруг появится моль? Перебрала платья, хотя знала: моль тут ни
Потом она повернулась к кровати. На стене фотокарточка братишки. И хотя фотография была черно-белой, Панни видела его на ней таким, каким он был в жизни: чудесные голубые глаза и золотистые, как речной песок, волосы. Про Андришку говорили «красивый», «умный», «милый» ребенок. А она всегда ходила возле него, словно безмолвная, угрюмая тень, маленькая, почти незаметная. Она не была ни ловкой, ни находчивой. Не любила разговаривать, а когда к ней обращались, только бормотала что-то себе под нос и невнятно мычала… Ее недолюбливали и в доме, и в школе. А вот Андришка, тот был мастер на затеи, то и дело что-то насвистывал, бегал вприпрыжку. Стоило ему только где-нибудь появиться, как все вокруг него словно оживало. Просыпаясь по утрам раньше брата — они спали по обе стороны маминой постели, — она первым делом смотрела на него, любовалась им.
Когда его похоронили, она села на землю у ног мамы и начала рассматривать шнурок на ее туфлях. Шнурок был из нейлона, коричневый.
«Что ж теперь будет?» — спросила мама, когда они вернулись с похорон домой. Девочка не могла сразу ответить на этот вопрос: она не знала, что будет. До этого дня за столом у них из четырех мест пустовало одно, теперь свободных стульев два. В квартире наступила непонятная, жуткая тишина. Мама сидела, сцепив пальцы и хрустя ими. Пальцы у мамы были сильные, оттого что много гладила, и сами руки мускулистые, как у мужчины. Так что же ответить маме? Панни всю жизнь была тихой, неразговорчивой. Мама рассказывала, что даже в люльке Панни не плакала, как другие младенцы. Она любит молчать, сидеть у окна, смотреть на деревья. Летом они покрываются обильной листвой, а зимой стоят черные и голые. Откуда ей знать, что будет! Вот Андришка, он знал бы… Он обнял бы маму, попытался бы покружиться с ней на месте или подбросил бы вверх свою любимую куклу и крикнул, как тогда, когда однажды не привезли в назначенное время угля для печки и мама, торопясь в прачечную, не могла дождаться рабочих, которые должны разгрузить телегу: «Не бойся. Я сам сделаю!» В ту пору ему было семь лет. Он стоял перед смеющейся мамой, крохотный, но готовый на, казалось бы, непосильное ему дело — совсем как мальчик с пальчик. Да, с этого вопроса все, собственно, и началось. Девочка, услышав его, вышла из ниши у окна, где она стояла, и каким-то не своим голосом прошептала: «Я сама все сделаю, мама… я сама…»
«Ох, и говорлива стала ваша девочка!» — сказала однажды тетя Барабаш маме, когда прошли первые дни траура и Панни, стоя вместе с ними на кухне, говорила и говорила без умолку. А как трудно было ей привыкнуть к словам! Каждое слово точно рану оставляло в горле. И все-таки она так и сыпала, сыпала, рассказывая маме обо всем, что произошло в школе за день, как это делал когда-то Андришка. Дворничиха ворчала: «Будто дикий жеребенок! Раньше-то ходила по лестнице — не слыхать было, а теперь? Вихрем вниз! Через две ступеньки!» А девочка всегда чувствовала на спине мамин взгляд и знала: мама видит сейчас не ее, а Андришку, тот вечно носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и оглашая пролет своим звонким голосом. Что было бы, если бы маме больше никогда и никому не пришлось бы крикнуть: «Осторожней, упадешь!» А ведь раньше никто девочку не одергивал, каждое ее движение было обдуманно и строго, как у взрослой.