История одной истерии
Шрифт:
Сомнений не оставалось. Этой хаотичной и сырой пьесой Кирилл хотел обратиться к своим пленницам. Объяснить, отчего решился он так жестоко обойтись с ними.
– Но ведь это неправда!!! Мы не изгоняли Ксюшу, что он выдумал? Как он вообще мог такое подумать?
– Да он просто псих. Обидели мы его! Сам бы свои пьесы со стороны послушал. Естественно, что мы с Аллой участвовали в обсуждении. Раз уж вынес автор вещь на совет труппы, то должен быть готов к негативному мнению… А он… «Обидели гения!» Это ж надо…
Девочки возмущались и оправдывались, а я, тем временем,
16. Глава о том, как спасение утопающих, превращаясь во всенародную обязанность, все равно остается делом рук самих утопающим.
Примерно через час добрая половина пьесы была исчеркана нами. Почти все имело отношение к моим сокамерницам. Бедняжкам, попавшимся под горячую руку сумасшествию обиженного графомана. Несчастным, на которых так грубо сорвали зло. Которых ни за что избрали «козлами отпущения». И обвиняли, без права оправдательного слова. На этот раз слезы текли из глаз Ларисы.
– Господи, да он за день до моего похода сюда, целовал меня в щеку в качестве приветствия. В глаза смотрел, улыбался… А сам, значит, вот этот весь бред про меня думал… И как мне теперь людям верить?
– Да псих он, – успокаивала подруг Алла, сама чуть не плача от перечня нелепых обвинений, – Дурень просто. Не достоин, чтоб из-за него реветь.
– Девочки, успокойтесь, – пыталась вмешаться я, – Он ведь на то и рассчитывал, когда все это писал. Что заденет вас, что подковырнет, заставит расстраиваться… Он не про вас это писал, а про собственные комплексы. Неужели непонятно?
– Да, но в тюрьме маемся отчего-то мы, а не они, – всхлипывала Лариса.
– Подождите, кажется, нашла, – робко проговорила я, наткнувшись на нечто интересное, – Я не уверена, но кажется, это указание на возможность побега. Вот послушайте, это текст надзирателя: «Они б давно могли освободиться, когда б себя сумели б превозмочь. И в месте том, где день сменяет ночь, решили б попугаем обратиться. И снова в кожу змея возвратиться.» Думайте, девочки, думайте… Это точно оно… Оно.
– Окно! – от слез к смеху перешла Лариса, – Ну конечно, это про окно. Я догадалась! Как бы этот предатель ни издевался, я все равно догадалась. Окошко – единственное место нашей тюрьмы, куда пробивается дневной свет. Там видно, когда на улице ночь, а когда день…
Мы едва удержались, чтобы не броситься всем в темную часть подвала.
– Он что, хочет, чтобы мы просочились в щели, в которые только лист бумаги пролазит? Что значит «попугаем обратиться»? Кричать что ли? Так мы кричали уже. Не слышно нас.
– Еще попугаи сидят на жердочках, – все еще оживленно говорила Лариса, – Видимо, нужно залезть под потолок – на трубу. Как на жердочку. Я до окна доставала, когда Алле на плечи садилась. А на трубу еще не залазила… Только, что там такого может быть?
Девчонки не удержались. Пообещали, что
«М-да, после шедевриальной главы об Очаге Искусства, весь этот бред серьезно разочаровывает. Все эти возвышенные строфы, притянутое за уши обращение змей попугаями и обратно. Полная чушь… Как-то даже жаль нашего Кира становится. Очень хочет мальчик. Очень старается. Но, увы.»
– Есть! Детектив Кроль! Есть! Мы все нашли! Все сработало! – Алла буквально тараном потащила меня к окошку.
Не может быть! Я не верила своим глазам. Окно было открыто.
– Ну, залажу я, значит, на трубу, – от счастья Лариса забыла о своих назидательных интонациях и превратилась в очень приятного, живого, довольного ребенка, – Там грязно до ужаса… Щелкаю зажигалкой. Слава богу, я с собой для сжигания роли на алтаре настоящую «Zippo» взяла. Оглядываюсь по сторонам.
Что бы вы думали? На расстоянии вытянутой руки от меня – клетка. Самая настоящая попугайная клетка. Старая, с выломанными прутьями. Видно, что давно она тут в подвале валяется. Я пытаюсь её достать, дергаю за прутья – не поддается. Аллка внизу от нетерпения уже дырку в полу протоптала. Говорит: «Подсади, я залезу и вытащу эту твою клетку». А как я такую корову подсажу? В общем, я зажмурилась, да в полный рост поднялась. Страшно, зато все видно. Свечу, смотрю. От клетки этой какой-то штырь в стену уходит. Сквозь дыру, проломанную возле окна. Я присмотрелась, клетку, как рычаг в противоположную сторону от себя наклонила. Тут окно и открылось. Само. Железный лист, оказывается, штырем этим, как крючком, закрывался вверху, там, куда у нас руки уже не доставали. А я-то думала, он к решетке приварен. Нет там никакой решетки. Вот!
Лариса торжественно показывала рукой на обычное окошко с наполовину разбитым стеклом. У меня тряслись колени. Кажется, мы победили. Кажется, выбрались.
– И как можно было сразу эту его писанину не почитать? – бурчала себе под нос Алла и уже подсаживала Ларису снова к окну. Рама не распахивалась. То ли от времени, то ли от Ларисиной усталости.
– Пустите меня! – издала боевой клич я и запрыгала на одной ноге. Почти без помощи Аллы умудрилась стащить сапог. Лариса, восседающая теперь на трубе, отчаянно верещала.
– Скорее! Не могу больше! Там воздух. Там улица. Там люди. Там даже звезды на небе.
И, хотя в это подвальное окошко нельзя было увидеть ничего, кроме колес проносящегося мимо трамвая, да серой глади дорожного асфальта, мы с Аллой все же верили и действительно торопились. К воздуху. К улице. К звездам и обычным людям.
В два прыжка взобралась я на плечи к крепышу-Аллочке, в два взмаха раскурочила шпилькой оставшееся стекло окна, в две минуты выгребла осколки.
Ларисе было ближе всего. Обмотав кисти рукавами курточки, чтоб не порезаться, девушка осторожно протиснулась в окошко. Уже сидя на трубах, я подталкивала её снизу.