История одной судьбы
Шрифт:
Кудрявцев встал.
— Нет, — сказал он. — Не буду.
— Будете, Тимофей Иваныч.
Анна посмотрела на него так, точно просила невесть о каком личном одолжении.
— Нет, — повторил Кудрявцев.
— А я не приму, — сказала Анна.
— Без вас примут, — сказал Кудрявцев.
— Нет, — отрезала Анна.
Она сорвала отцветшую ромашку и принялась теребить в руках.
— Вы только подумайте, Тимофей Иваныч, — заговорила она, не поднимая головы. — Полное нарушение правил. Какой же будет у нас урожай? Люди будут винить погоду, но я-то буду знать…
— Больше такое не повторится, —
— Нет, нет, — возразила Анна. — Я это поле не приму.
— Бросьте, — сказал Кудрявцев. — У меня тоже самолюбие.
— А вас еще на орден собираются представлять!
— Вот потому и не могу, — сказал Кудрявцев. — Простите на этот раз, за мной не пропадет.
— Не могу.
— Ну, так председатель колхоза примет, — сказал Кудрявцев. — Вы лучше не спорьте.
— Не могу, — повторила она.
Кудрявцев тоже на нее не смотрел.
— Против себя идете…
В голосе его прозвучала угроза.
Анна отбросила от себя цветок, встала.
— Нет? — спросила она.
— Нет, — ответил Кудрявцев. — Мы вас ском-про-ме-ти-руем…
Он с трудом выговорил это слово.
Но она не обратила внимания на его слова. Она поглядела ему прямо в глаза.
— Вот что, Тимофей Иваныч. Я вас убью.
Кудрявцев засмеялся, ему стало смешно, начинался бабий разговор.
— Морально убью, — пояснила Анна. — Не смейтесь. Конечно, не пистолетом и не ножом. Но я ничего не побоюсь. Я уж не говорю об ордене. Орден вы не получите. Но вас просто все перестанут уважать. Все неурожаи отнесут на ваш счет…
Она подняла с земли метр, сложила, положила в карман.
— Ну, я пошла, — сказала она и пошла.
— Постойте, Анна Андреевна…
Она не остановилась.
Кудрявцев догнал ее.
— Анна Андреевна!
Она обернулась.
— Нет?
В глазах Кудрявцева светились и гнев и мольба. Такую женщину ни на что не уговоришь без ее согласия. Он это не столько понимал, сколько чувствовал.
— Анна Андреевна!
— Нет!
— Будь по-вашему. Вернетесь сюда через два дня. Только не говорите никому.
— А дальше?
— И дальше так будет, честное слово.
И она его пощадила, не он ее, а она его пощадила, — он это тоже чувствовал, — поверила ему, и он знал, что не в силах обмануть ее.
— Хорошо, я вернусь, — сказала она. — Ведь иначе люди потеряют к нам всякое уважение.
XXXIII
Ударили заморозки, по утрам похрустывал под ногами ледок, ветер то сгонял, то разгонял кучерявые тучи, последние желтые листья неслись вдоль улицы, вот-вот мог повалить снег.
Весь вечер Ниночка заунывно твердила:
— Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился… Поздняя осень… Осень… Грачи улетели. Лес обнажился… Обнажился… Обнажился…
Стало как-то покойно и скучно. Затишье в природе и в делах. Ложились пораньше, вставали попозже, можно было отоспаться за всю ту страдную пору, когда приходилось то сеять, то полоть, то косить, то молотить, то взвешивать и везти хлеб на элеватор. Можно было отоспаться. Одни школьники суетились по утрам, как воробьи.
Анна проводила Ниночку в школу, усадила Колю рисовать, легла досыпать недоспанное, как вдруг свекровь затеяла
— Много вас тут шатается! — выкрикивала свекровь. — Со всеми займаться — некогда поесть будет. Дали? Ну и спаси тя господи… — Она не могла угомониться. — Да иди же ты! Зря собак не держим. Проваливай…
Анна подняла голову.
— Кто там, мама?
— Нищенка.
— Так подайте ей…
— Подала, а она не уходит. Тебя требовает.
— Как — меня?
— Депутатку требовает. Надоели хуже редьки. Лезут и лезут, и все до тебя.
Свекровь была права. Анна постигла уже, что депутатство не столько почет, сколько одно беспокойство. Конечно, депутатам, которые находятся на высоких постах, не так беспокойно, у тех заслоны, секретари, приемные дни, до них не так просто добраться. А тем, кто попроще да пониже, тем не отбиться от просителей. Не посетителей, а именно просителей. Поможешь одному, и люди сразу начинают идти…
Анна соскочила с кровати.
— Зовите её, мама!
— Ну да! Полы затаптывать! Нужна она тебе, пойди поговори на крыльцо. Пусть в правление ходют.
Анна не стала спорить, официально она действительно принимала в правлении колхоза, но люди часто шли к ней домой. Маленькая, дряхлая, в каких-то ветхих серо-бурых одежках, облегавших ее, как листья капустный кочан. Сморщенное личико задорно выглядывало из лохмотьев. Она была очень стара, но не было в ней ни отрешенности от мира, ни приземленности, ни покорности судьбе. Напротив, на щеках ее морщинистого пергаментного лица играл румянец, а глаза были просто удивительны своей живостью.
— Вам чего, бабушка? — спросила Анна. — Подали вам?
— Да я ж не побирушка, — быстро и тоненько пролепетала старушка. — Мы ж по делу…
— А вам кого?
— Гончариху мне, — сказала старушка. — Правов ищу.
— А я и есть Гончарова, — сказала Анна. — Слушаю вас, бабушка.
Старушка укоризненно воззрилась на собеседницу.
— Это как же так, касатка?
— Что — как?
— Требуешь? На улице принимаешь?
— Ну что вы, бабушка… — Анна смутилась, открыла дверь, посторонилась. — Проходите.
Старуха прошла в дверь. На Надежду Никоновну она даже не взглянула.
— Куды еще?
Анна указала:
— Проходите…
Старуха осмотрела все в комнате зоркими глазами, распеленала окутывавшие ее голову платки, выбрала стул и села, не ожидая приглашения.
— Ну вот, касатка, добралась и я до тебя, — произнесла она с облегчением. — Долго шла, а нашла.
И Анна опять подумала — какие у нее удивительные молодые глаза.
А старушка принялась рассказывать о цели своего посещения. Все было очень просто. Жила она в Варсонофьевском. Село это находилось по ту сторону Сурожи, километрах в тридцати от Мазилова. Звали ее Елизавета Михайловна Анютина. Жила со своей младшей сестрой на пенсию, которую та получала за убитого на войне сына. Но вот второй год как сестра умерла, и с ее смертью прекратилась выплата пенсии. Жить Анютиной не на что, пенсии ей не дают, оббила она уже немало порогов, но воз ни с места. И промежду жалоб и сетований Елизавета Михайловна прослышала, что есть в Мазилове депутат Гончарова, которая, кто ни обратись, всегда стремится помочь.