История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

Бухараев Равиль

Багдад имел также большой дом для умалишенных, расположенный весьма далеко от города в пределах старого монастыря Иезекииля.

Помимо врачей и других ученых-практиков, Багдад славился тем, что здесь жили собиратели хадисов Мухаммад бин Исхак и ибн Хишам, а также двое из основателей четырех главных юридических школ ислама.

Первым багдадцем, вложившим собственные средства в закладку города, был «Великий Имам» Абу Ханифа (699–767), который сумел сочетать формальную сторону закона с элементами живой жизни, применяя и метод суждения по аналогии и личный здравый смысл. Его концепция «адата», то есть, разрешения использования местных обычаев и традиций, не противоречащих исламу, позволила его школе распространить свое влияние на огромные пространства, в том числе и на земли Средней Азии и Волжской Булгарии. Его гробница до сих пор считается в Багдаде священным местом.

Современником Абу Ханифы был Малик бин Анас (713–795), который всю жизнь прожил в Медине,

лишь однажды покинув этот город ради паломничества в Мекку. Его юридическая школа была ограничена прямым следованием мединским традициям и поэтому чрезвычайно консервативна по сравнению со школой Абу Ханифы. Малик бин Анас старался во всей строгости придерживаться хадисов и очень редко прибегал к собственному мнению (ра’й) и суждению по аналогии (кыйяс). Благодаря этой ограниченности и национальному арабскому характеру, школа Малика бин Анаса получила распространение в Хиджазе и арабской Африке, хотя долгое время преобладала и в мусульманской Андалусии.

Юристом, который постарался совместить священность традиции с более открытым взглядом на реальное применение законов Шариата, стал Мухаммад ибн Идрис ибн ал-Аббас ибн Усман ибн Шафи (767–820), ученик Малика бин Анаса. Его нельзя в полной мере назвать багдадским ученым, поскольку в Багдад ибн Шафи попал не по собственной воле: он был привезен туда по приказу халифа Харуна ал-Рашида, будучи обвиненным в сочувствии шиитам. Ибн Шафи благодаря своему красноречию и поддержке знаменитого продолжателя дела Абу Ханифы, багдадского кади Мухаммада ибн ал-Хасана ал-Шейбани сумел оправдать себя, после чего взялся за изучение юриспруденции (фикха) багдадского толка. В течение своего второго посещения Багдада ибн Шафи создал свой юридический труд «Ал-Рисала», в котором постарался совместить маликитское и ханафитское понимание закона. Несмотря на то, что таким образом он создал свою собственную школу права, он сам продолжал считать себя учеником и продолжателем дела Малика бин Анаса.

Учеником самого ибн Шафи считал себя Ахмад ибн Ханбал (780–855), который родился и умер в Багдаде. В истории мусульманского права ибн Ханбал, который придерживался противоположной Абу Ханифе точки зрения, считается скорее традиционалистом и знатоком хадисов, чем ученым юристом. Его консервативные идеи были впоследствии развиты его учениками, благодаря чему ибн Ханбал стал основоположником школы, заложившей основы одного из самых консервативных течений ислама. Сторонники ибн Ханбала, «ханбалиты», представляли к описываемому нами времени самое ортодоксальное и анти-рационалистическое крыло исламского богословия.

Движимые своими представлениями об аскетичности и обычаях первых мусульман, они

«ежедневно выступали в столице против безнравственности: они вторгались в дома знатных особ, выпускали вино из бочек, избивали певиц, разбивали их музыкальные инструменты и запрещали мужчинам появляться на улице с женщинами или юношами [215] ».

Между тем в Багдаде 923 года жил и великий богослов, школа которого во многих отношениях пыталась примирить вольнодумство исламских рационалистов-му’тазилитов, отрицавших в своей любви к Единству Аллаха существование отдельных божественных свойств и всякий намек на телесность Бога, с консервативным ханбалитским учением, не допускавшим никаких «новшеств» в исламе, под которыми, между тем, могла пониматься, да часто и понималась любая свежая и неортодоксальная мысль. Этим ученым богословом был ал-Аш’ари (873–935), сам в прошлом му’тазилит, отказавшийся от эксцессов этой доктрины вроде идеи о сотворенности Корана, но в своей попытке примирить развитие религиозной мысли (калам) с традиционным мировоззрением ислама (накл) отстаивавший приоритет разума над слепым следованием религиозным авторитетам и оставлявший за Шариатом «фактически лишь функцию регулятора практической жизни мусульман [216] ». Школа аш’аритов, начало которой положил ал-Аш’ари, продолжала развивать рационалистический подход к проблемам веры в условиях, когда постепенно начинал складываться консенсус мусульманских богословов, результатом которого стало в XI веке «закрытие ворот ижтихада», то есть, по сути, запрет на самостоятельное осмысление самых существенных религиозных проблем ислама [217] .

215

Мец А. Там же, с. 333.

216

«Ислам», энциклопедический словарь, М. Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991, с. 32.

217

См. Введение.

Булгарскому царевичу, который впервые попал в Город

Мира, было, конечно, не разобраться в тонкостях, из-за которых ожесточенно спорили рационалисты и ортодоксы мусульманства. Впрочем, основная масса мусульман, занятая повседневностями жизни, также обращала внимание на богословские споры только тогда, когда эти споры касались понятных для них предметов. Жители Багдада, с его дворцами, садами, мечетями, базарами, книжными лавками и местами увеселений, больше прислушивались к многочисленным поэтам и сказочникам, чем к богословам и философам, и больше любовались изумительным искусством каллиграфии, чем вчитывались или вдумывались в значение написанных слов. Люди есть люди, и веселые праздники им нравятся больше, чем рассудительные будни.

Интересно, что мусульмане Багдада праздновали не только собственные религиозные праздники, но принимали самое активное участие и в многочисленных христианских праздников, а также выдумывали новые. Как свидетельствуют арабские историки,

«Празднества, справляемые жителями Багдада, были почти всецело христианские. Прежде всего, отмечались храмовые праздники различных монастырей. Однако даже и в будние дни эти святые места не были свободны от весьма светских посетителей, так как их обширные сады и прохладные монастырские кабачки были излюбленными местами загородных прогулок для искавших развлечений жителей Багдада [218] ».

218

Мец А. Там же, с. 382.

Веротерпимость мусульман простиралась, таким образом, чрезвычайно далеко, хотя вместе с этой веротерпимостью в мусульманство вторгались обычаи, не предусмотренные и вообще запрещенные исламом:

«В праздник Пасхи мусульмане и христиане Багдада дружно направлялись к монастырю Самалук близ Баб аш-Шамасиййя на северной окраине восточной части города, где начиналась сильнейшая попойка… В последнюю субботу сентября был праздник «Монастыря лисиц» у Железных ворот, в западной части Багдада. Этот монастырь очень охотно посещали и христиане, и мусульмане, потому что он со своими парками, деревьями и цветами лежал посреди города. 3 октября в монастыре св. Эшмуны в Кутраббуле – северо-западном предместье Багдада – справлялся один из самыз больших багдадских праздников. Люди прибывали туда в соответствии со своими возможностями, кто на таййарах, кто на барках или на обычных лодках (сумайриййат), захватив с собой мехи с вином и певиц… Зима открывалась праздником св. Варвары (4 декабря), который также был знаком мусульманам, ибо ал-Мукаддеси приводит такую крестьянскую примету: «Приходит день Варвары – каменщик хватается за флейту»… Рождество – 25 декабря, день рождения Христа (ал-милад) и солнца, справлялось вместе с прздником зимнего солнцеворота… Христианский канун великого поста, ночь на первое воскресенье поста, был торжественным днем также и для мусульман Багдада [219] ».

219

Мец А. Там же, с. 384–386.

Таким образом, булгарский царевич мог стать свидетелем этих зимних празднеств в Багдаде, и идея веротерпимости ислама была преподана ему самым непосредственным образом. Легкомыслие жителей Багдада порою не знало границ, но бывали моменты, когда религиозные вопросы вторгались в самую гущу повседневной жизни, и тогда на багдадских базарах шли драки сторонников и противников му’тазилитской идеи сотворенности Корана.

Более того, когда, по нашим предположениям, багдадское посольство вместе с булгарским царевичем к началу 923 года вернулось в Багдад, в городе была свежа память о трагическом событии, которому суждено было навсегда отозваться в истории суфизма не только в центре Халифата, но и на самых дальних его тюркских окраинах. Вряд ли булгарскому царевичу что-то говорило имя Мансура ал-Халладжа, но ибн Фадлан наверняка знал многое об этом человеке, который в день его отъезда в Волжскую Булгарию еще пребывал в заключении, ожидая приговора суда. Если упомянутые выше ученые и философы были и остаются величайшей гордостью ислама, то казнь ал-Халладжа навсегда пребудет одной из самых черных страниц мусульманской истории.

В описываемое время в мусульманстве самым парадоксальным образом сочетались самые высочайшие взлеты разума и самые удивительные проявления праведности с проявлениями самого поразительного легкомыслия и, одновременно с этим легкомыслием, самого фанатичного отношения к вере со стороны все более кристаллизующегося в исламе класса мулл-священнослужителей. Они все увереннее начинали считать себя единственными хранителями истины, а всех несогласных с этим утверждением – отступниками и врагами ислама.