История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2

Святополк-Мирский Дмитрий Петрович

дыбом и каждый каждому враг, когда человек не знает, кого больше бояться –

стаи волков или вооруженного человека, – передает с большой силой. В ранних

романах не хватает повествовательного костяка, но он постепенно учится

рассказывать, и в последнем романе Возвращение Будды(1921) его манера

190

становится более прямой, не утрачивая умения создавать атмосферу. Его

шедевром пока остается Дите–

рассказ сильный, сжатый и великолепно

построенный. Его жалко пересказывать, до того мастерски, до того неожиданно

он построен. Он был переведен на французский язык и мог бы стать

великолепным введением в новую русскую литературу для англоговорящей

публики (так у переводчика).

Не один Всеволод Иванов описывал Гражданскую войну в Сибири. Она

стала также сюжетом рассказов Вячеслава Шишкова и его романа Ватага

(1924). Шишков хорошо пишет по-русски и более традиционный рассказчик,

чем большинство его современников. В его романе немало мелодраматических

эффектов и даже есть налет сентиментальности. Другая сибирячка – Лидия

Сейфуллина (род. в 1889 г. под Орском – это административно еще не Сибирь,

но уже за Уралом). Она более старомодна и менее смела, чем Иванов или

Пильняк, и пишет, в сущности, в старой доброй реалистической манере

девятнадцатого века с легким привкусом устаревшего (ему уже лет двадцать

пять) модернизма. Дух ее писаний более совместим с ортодоксальным

коммунизмом, чем у других писателей такого же значения; для нее революция

не смерч и не катаклизм, а медленный процесс просвещения. Ее коммунисты –

герои света, и любимая тема ее рассказов – сотворение коммуниста

( Правонарушители, Перегной, Виринея). Достоинства ее – прямой и честный

повествовательный дар и великолепный, скрупулезно-реалистический диалог.

Она не коммунистка, но, учитывая ее данные, легко понять, что она стала

баловнем коммунистической критики.

Коммунист по паспорту, но вовсе не ортодоксальный коммунист по духу –

Артем Веселый. Он написал очень мало, но проявил себя как мастер

удивительной и освежающей оригинальности. Он тоже орнаменталист, но его

орнаментализм на удивление свободен от книжности и «поэтичности». Проза

его энергична. Она вибрирует таким жизненным напором, что по

выразительности приближается к стиху. У него крайне своеобразный метод

построения вещей, чудесно соответствующий эффекту массовости:

воспоминание о том, как красные матросы гуляли в Новороссийске весной

1918 г. ( Вольница), –

оригинальнейший шедевр, полифония голосов,

сливающихся в массовую картину огромной выразительности. Такого в

литературе еще не бывало, и это обеспечивает Артему Веселому совершенно

особое место.

Последний по времени величайший успех русской прозы – И. Бабель, который

обещает затмить всех послереволюционных прозаиков. Первый рассказ Бабеля появился в

1916 г. в Горьковской Летописии ничего особенного не обещал. После этого он исчез из

литературы на семь лет. В 1920 г. он принимал участие в польской кампании Буденновской

красной конницы. В 1923 г. в литературных журналах стали появляться его короткие

рассказы – и они сразу создали ему славу первоклассного писателя. Многие сегодня

считают его первым из молодых, и его слава дошла даже до эмигрантской печати. Самые

типичные для него рассказы – те, что войдут в книгу Конармия, – его впечатления от

службы в казацкой армии Буденного. Они очень короткие, редко больше чем в несколько

сот слов. В сущности, это журналистские впечатления – choses vues(то, что видел) – или

трагические анекдоты. Но рассказаны они со сдержанной силой, делающей их

подлинными произведениями искусства. Они героичны по существу, это фрагменты

огромного эпоса, которые ближе к старым балладам, чем к чему бы то ни было

современному. В связи с ними поминали Тараса Бульбу, героический казацкий роман

Гоголя; и в самом деле, Бабель не избегает самых традиционных красот, самого обычного

пафоса. Только он дает им новое обрамление. Его рассказы – о крови и смерти, о

хладнокровных преступлениях, о героизме и жестокости. Один из любимых его сюжетов –

191

единоборство. В нем всегда есть крупица иронии, которая не разрушает, а усиливает

героический пафос. Он любит предоставлять слово самим героям, и сочетание

великолепно воспроизведенного жаргона красных казаков, набитого диалектальными

нарушениями и плохо переваренными революционными штампами, с эпическим

масштабом их подвигов – характерно для Бабеля. Эта пряная смесь еще и приправлена

грубостью, исключительной даже и сегодня, когда несдержанность стала столь обычным

достоинством. Для Бабеля никакие табу не существуют, и самые грубые слова у него стоят

рядом с почти викторианской поэзией. Его мир – это мир вверх тормашками, где люди

живут по законам, весьма отличающимся от законов европейской гостиной, где так же