История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
В 1946 году Андрей Платонов напечатал рассказ «Семья Ивановых», в котором просто и бесхитростно рассказал о ломке семейных отношений, последовавшей после четырёх лет войны. Вернулся солдат с фронта в свою семью. Многое изменилось здесь, не только внешние перемены увидел он в жене, сыне, дочери, – жена постарела, дети подросли, – но что-то неуловимое долго мешало ему почувствовать себя, как и прежде, хозяином в доме, почувствовать себя самим собой. Что-то чуждое разделяло его и его семью. И Андрей Платонов со всей бескомпромиссностью, издавна присущей ему, исследует нравственный мир своих героев, заставляет их раскрыться друг перед другом. И вдруг в «Литературной газете» (1947. № 13) появилась статья В. Ермилова, в которой Андрей Платонов обвиняется во всех смертных грехах: «Здесь, в семье Иванова, всё придавлено мраком, холодом, отец вернулся пустой, чужой, и даже праздничный обед выглядит
Заканчивает Ермилов такими словами: «Надоела читателю любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным – в духе самой дурной «достоевщины» – положениям и переживаниям, вроде подслушивания ребёнком разговора отца с матерью на интимнейшие темы. Надоела вся манера «юродствующего во Христе», характеризующая писания А. Платонова. Надоел тот психологический гиньоль в духе некоторых школ декаданса, та нездоровая тяга ко всему страшненькому и грязненькому, которая всегда отличала автора «Семьи Ивановых». Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели – коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова».
Рассказ Платонова, как и всё его творчество, прочно вошёл в золотой фонд советской литературы.
Но это совсем не значит, что в литературе о войне всё обстоит благополучно. Можно отметить несколько, так сказать, приливов и отливов в так называемой теории «дегероизации».
Очень точно определил ошибки и упущения в развитии темы «Человек на войне» Н. Грибачёв:
«В связи с излишними, несоразмерными с политическим разумом эмоциями в разоблачении культа личности и вспышкой негативизма во взгляде на прошлое, на историю – кое-кто стал надевать тёмные очки даже при слабом вечернем освещении – некоторые уважаемые писатели стали подправлять свои новые произведения о войне с оглядкой на требования моды, хотя литература не салон причесок. И начали появляться романы вполне серьёзные, реалистические, но с одной странностью: все главные их герои и хорошие люди – из репрессированных. Что у нас были командиры из репрессированных и что эти командиры хорошо воевали – правда, и тут из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но правда и то, что подавляющее большинство командиров самых различных рангов пришли на войну без всяких репрессий за спиной и воевали отлично. Так для чего же серьёзному художнику игнорировать всеобъемлющую правду, для чего играть в поддавки с модой? На этом утрачиваются и историзм, и художественность одновременно…
Половина буханки хлеба – всё хлеб, половина правды – уже ложь. А потерять для художника историческую правду во взгляде на события и человека – значит потерять всё, потерять ощущение народного духа».
Вот почему тема нравственного облика человека на войне для нас особенно волнующа и актуальна. А. Калинин в письме к автору этой книги отмечал:
«Давно и глубоко убеждён, что никакой, собственно, военной литературы в России не было, а всегда была литература о том, как русский народ вынужден был утверждать себя, свою страну и навсегда заложенные в русском человеке основы, устои (а ныне говорят: «принципы») добра и любви, правды и справедливости силой оружия, испытывая всегда в душе чувство отвращения к войне. Но уж если он вынуждаем был к ней, то шёл до конца.
И писать сегодня только собственно о бойне и «переправах», «плацдармах» и «рейдах», не опираясь на переправы, по которым этот человек переходил с берега старой (и столь дорогой ему) России на берег новый, столь возвысивший себя после 1812 года, в 1941—1945 годах, на «плацдармы» всегда живущего в его сердце духа высокой нравственности, столь возмужавшего в минувшей войне, и наконец забывая о том, что нет и не было чисто военных «рейдов», а всегда были и будут взлёты духа и минуты особого просветления, когда в одном человеке выражается вдруг весь народ, вся его страна, – не писать – обо всём этом, а только делать так называемую военную прозу, это всё равно что совершать военную карьеру в литературе, могущую быть лишь отражением тех карьеристов на войне, для которых она была службой тщеславия, эгоизма и измены заложенному в человеке чувству добра… Вообще-то военная проза… тем у нас ещё и слаба, что она остаётся чисто военной прозой. За редчайшими исключениями, к которым я, разумеется,
До чего же прав Анатолий Калинин! И в военной прозе на первом плане должен быть человек. Шолохов, Леонов, Толстой, Фадеев, Платонов, а вслед за ними Грибачёв, Астафьев, Закруткин, Калинин, Алексеев, Проскурин, Носов, Воробьёв, Бондарев и другие показывают человека на войне всесторонне, со всей индивидуальностью его характера.
Литература о войне не раз впадала в крайности, продиктованные модными поветриями. Сразу после победы о войне писали как о сплошном торжестве, где не было слёз и стенаний, где торжествовали радость и фанфары. А если появлялись такие вещи, как рассказ Андрея Платонова «Семья Ивановых», то обычно встречались штыковой атакой критиков. Жизнь, многообразная и противоречивая, стала изображаться тогда крайне односторонне: раскрывалась только часть фактов и явлений реальной действительности, а отсюда возникала неполнота, недоговорённость, полуправда, а порой и ложное истолкование важных общественных проблем. Большинство критиков того времени сочиняли идеал человека и требовали его прямолинейного воплощения. И горе тем писателям, которые больше верили своим глазам, своему разуму и сердцу и показывали жизнь на войне такой, какой она была, а не такой, какой виделась критикам из их «прекрасного далёка». Вместо человека большого, сильного, яркого, желающего жить, борющегося со смертью, побеждённого, но и победившего, требовали шаблонно сконструированный манекен, действия и поступки которого продиктованы не умом и сердцем, а авторской прихотью, угождающей литературной моде.
В те годы написал свои «Кавказские записки» и некоторые другие произведения о войне Виталий Закруткин. В них нет ни приукрашивания человека, ни приукрашивания обстоятельств войны. «Кавказские записки» – это эпизоды войны, увиденные глазами очевидца. Но как раз в этом-то и была их безусловная ценность в ту пору.
Всё приходилось видеть В. Закруткину: и беспримерные подвиги, и мужество, и бесстрашие, и самопожертвование, и подлую трусость, растерянность перед трудностями, и слёзы, и радость, и уныние, и бесчеловечную жестокость.
…Казалось, всё пришло в движение – люди, лошади, овцы, даже у хат такой настороженный вид, будто они готовы уйти из этих страшных мест. И люди пошли на восток со всем, что можно захватить, – лишь бы это не досталось врагу. И в этом людском потоке, который движется неудержимо на восток, В. Закруткин выделяет не трусов, не подлецов, не шкурников (а они тоже были), но людей героической души, мужественно переживающих мучительное отступление.
В людском водовороте В. Закруткин заметил и выделил героическую фигуру полковника Аршинцева. В сумбуре растерянности и неразберихи, когда даже смелый мог дрогнуть, а то и струсить, полковник Аршинцев под грохот разрывающихся бомб мужественно руководил боем, стоя во весь свой немалый рост на газике. Решительность, умение ориентироваться в самой сложной обстановке, способность отыскать правильное решение в тот момент, когда, казалось, положение уже безвыходно, – все эти черты сразу приковали внимание Виталия Закруткина. С этих пор он уже не упускал из виду этого удивительного человека.
Жанр «Записок» не сразу определишь: тут и зарисовки с натуры, и точный анализ стратегических планов гитлеровских и советских генералов, и репортажи с места сражений, и невыдуманные рассказы, в которых проявляется художническая зоркость писателя. Всё В. Закруткину удалось сплавить в единое целое, органичное, не поддающееся расчленению. И главное – художнику удалось запечатлеть в «Записках» невиданный по своему размаху героизм советского человека. Вся книга пронизана светлым оптимизмом, преклонением перед великим подвигом солдат и командиров.
В. Закруткин был среди тех, кто защищал Ростов, кто с горечью покидал его, чтобы затем снова его штурмовать.
Уже там, на полях сражений, В. Закруткин определил своё отношение к человеку. В статье «Честь своей земли» он писал: «Есть в человеке самое красивое, самое благородное чувство – любовь к своей земле, гордость за свою землю, готовность жизнь свою отдать за счастье отчизны. Глубину этого чувства определяет облик человека, его характер, личные качества…»
С особенной любовью Закруткин говорит о мужестве, доблести, героических подвигах, о мягкости и доброте, о подлинном гуманизме русского человека на войне. В статье «Русский человек» он писал: «Неотразим и страшен в бою русский человек. Нет на земле такой силы, которая смяла бы и подавила его неизбывную волю к победе или угасила его священную ненависть к врагу. Но не было и нет в русском человеке расчётливо-холодного стремления к низкой, безнравственной и жестокой мести».