История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы
Шрифт:
Обиды неудачника обернулись мстительностью, из примитивной психологической защиты ("меня унизили, так и я хотел унизить") превратились в нескрываемую агрессию, даже в угрозу миру: сделать пашквиль, мерзость, посеять семена разрушения. (Уместно вспомнить здесь неожиданные метаморфозы "слабого сердца", проанализированные писателем в "Записках из мертвого дома".)
"Трагизм подполья, – говорил Достоевский, – состоит в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть не стоит и исправляться".
Нельзя не сказать, что исповедь героя "Записок" насыщена серьезными, трагическими мыслями о глубинных основаниях не только человеческого существования, но и всего мироздания. В разгоряченном сознании парадоксалиста возникает образ Стены – воплощения фатума, давления неизбежных, роковых обстоятельств в судьбе человека. В философском
играют сами законы природы собственноручно". Свобода, свобода желаний, свобода воли – вот что может уберечь личность от судьбы "штифтика в органном вале". Отметим: в художественном произведении Достоевский едва ли не первым освещает проблемы, которые станут предметом исследования в особой школе мыслителей XIX-XX веков – в философии существования, или экзистенциализме.
Разделяя с героем повести мучительные думы о человеке, Достоевский не забывает предостеречь современников и потомков: свобода в сознании подпольного человека превращается в своеволие, в "дикий каприз", в моральную разнузданность.
В то же время размышления парадоксалиста нужны автору из соображений "текущего момента", для выражения позиции в злободневном споре о природе человека и общества с революционными демократами. Достоевский, к этому времени уже окончательно разуверившийся в конечной цели социалистов, иронизирует над рационалистическими, головными теориями утопистов о возможности абсолютной социальной гармонии. Центральная точка необычной дискуссии – образ хрустального дворца, знакомый читателям по только что опубликованному Некрасовым в "Современнике" роману Н. Г. Чернышевского "Что делать?" В "Четвертом сне Веры Павловны" он – воплощение коммунистических начал, подобие земного рая для всех, в "Записках из подполья" – символ рассчитанной по логарифмической линейке, мертвенной и мертвящей социальной перспективы. "Я боюсь хрустального и навеки нерушимого здания, которому нельзя будет даже украдкой языка высунуть", – так странный герой метафорически выражает позиции автора.
Достоевский считает, что "земной рай" невозможен еще и потому, что непостижима и непредсказуема, иррациональна природа человека, готового разрушить любое царство гармонии из-за "своего собственного, вольного и свободного хотенья, своего собственного, хотя бы самого дикого каприза, своей фантазии, раздраженной хотя бы до сумасшествия". Объективно в этих словах содержится развенчание не только "проектировщиков" хрустального дворца, но и самого подпольного человека.
Идейно-психологический феномен "подполья" оказался исторически и социально масштабным и потребовал дальнейшей разработки в вершинных романах Достоевского. Лев Шестов все последовавшее за повестью творчество Достоевского охарактеризовал как лишь новую форму примечания к "Запискам из подполья" [66] . Вообще в интерпретации этого произведения нередки были некорректные положения, согласно которым авторская позиция приравнивалась к позиции героя. А. П. Скафтымов составил обзор подобных мнений, задав современную парадигму исследований повести [67] .
66
Шестов Л. Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Л. Избранные сочинения. М., 1993. С. 159–326.
67
См.: Скафтымов А. "Записки из подполья" среди публицистики Достоевского // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972; Захаров ВЛ. Система жанров Достоевского: типология и поэтика. Л, 1985; Свителъский В. А. Что такое подполье? О смысле одного из ключевых понятий Достоевского // Индивидуальность писателя и литературно-общественный процесс. Воронеж, 1979.
Середина 60-х годов как рубеж жизни и творчества Достоевского
1864 г. принес Достоевскому смерть двух близких людей: в апреле умерла его жена М. Исаева, в июле – любимый брат и верный соратник Михаил. В попечении Достоевского оказались его пасынок, а также жена и дети М. М. Достоевского, не имеющие средств к существованию. Кроме того, огромный долг – до 25 тысяч рублей – тяжким бременем лег на плечи писателя. Журнал "Эпоха"
Роман "Игрок"
Этот роман завершает первый цикл романного творчества писателя, начатый "Бедными людьми". Но проблематика и поэтика его открыты "великому пятикнижию" Достоевского (так некоторые исследователи по аналогии с ветхозаветным Пятикнижием Моисея называют пять последних романов). За "говорящим" именем западноевропейского города Рулетенбург стоит игровое художественное пространство, по воле автора практически изолированное не только от России, но и от всего внешнего мира. Центром его становится реальный игровой дом (воцсал), силовые линии связывают его с условными "сценическими площадками", где сама жизнь не столько проживается, сколько разыгрывается. Игровая модальность становится определяющей в поведении главных и второстепенных героев, будь то схватка с трансцендентными силами за рулеточным столом, театральные жесты и позы героев, постановка социальных и психологических экспериментов. Реальность как таковая теряет свою ценность в сознании участников Игры. Театр "я"-ролей дает главному герою Алексею Ивановичу ощущение внутренней свободы, но она иллюзорна так же, как мнимой оказывается возможность с помощью расчета, интуиции, высокой или низкой ставки за рулеткой обыграть судьбу, найти единственный смысл в том, что заведомо лишено связей с миром подлинности. Учитель поочередно вычеркивает из своей жизни все социальные роли, кроме одной, эфемерной – роли игрока.
В романе "Преступление и наказание", который писался параллельно с "Игроком", сознание героя также будет безмерно сужено, но сосредоточено не на рулетке, а на опасном интеллектуальном комбинировании, напримеривании ролей Ликурга, Наполеона, Магомета.
Роман "Преступление и наказание"
Роман знаменует начало наиболее зрелого и плодотворного ("позднего") этапа творчества Достоевского и появление нового типа романа в мировой литературе.
Идеологизм – важнейшее художественное качество поздних романов Достоевского. Миромоделирующим принципом выступает в них та или иная идеологема в разнообразных формах своего воплощения. Это личная сложившаяся система взглядов или идея-страсть (идея Наполеона, Ротшильда, тезис "Все позволено" и пр.), социально-типовая идея поколения, класса, группы ("В стаде должно быть равенство – вот шигалевщина", "Бесы"; "Мы – носители идеи", "Подросток"), мысль общенационального или общечеловеческого масштаба ("Кто почвы под собой не имеет, тот и бога не имеет", "Идиот"; "Мировое дите плачет", "Братья Карамазовы"). Больше того, в своих романах Достоевский допускает грандиозные художественные обобщения "капитальных" исторических идей – христианской, коммунистической и буржуазной [68] .
68
См. об этом: Власкин А. П. Идеологический контекст в романе Ф. М. Достоевского. Челябинск, 1987.
В центр системы персонажей нового романа выдвигаются герои-идеологи: Раскольников, Свидригайлов ("Преступление и наказание"), Мышкин, Ипполит Терентьев ("Идиот"), Ставрогин, Кириллов, Шигалев ("Бесы"), Аркадий Долгорукий, Версилов, Крафт ("Подросток"), старец Зосима, Иван и Алеша Карамазовы ("Братья Карамазовы") и др. "Принципом чисто художественной ориентировки героя в окружающем является та или иная форма его идеологического отношения к миру", – писал Б. М. Энгельгардт, которому принадлежит терминологическое обозначение и обоснование идеологического романа Достоевского [69] .
69
Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского // Достоевский: Статьи и материалы. Л., 1924. С. 93.