История свободы. Россия
Шрифт:
Тургенев опубликовал «Накануне» в «Современнике», радикальном журнале, который неуклонно и быстро двигался влево. Люди, которые руководили им, были так же чужды по духу Тургеневу, как они были чужды Толстому; Тургенев считал их тупыми, ограниченными доктринерами, врагами прекрасного, не разбирающимися в искусстве, не интересующимися человеческими отношениями (которые для него значили так много), однако они были смелыми и сильными, они были фанатиками, которые судят обо всем с точки зрения одной цели – освобождения российского народа. Они отвергали компромиссы во имя радикальных решений. Освобождение крепостных, которое глубоко тронуло Тургенева и всех его друзей-либералов, для этих людей было не началом новой эры, но жалким обманом – крестьяне по-прежнему оказались прикованными к своим помещикам новыми экономическими установлениями. Добролюбов, литературный издатель журнала, в рецензии на «Накануне» счел болгарина положительным героем, поскольку тот готов отдать жизнь за то, чтобы изгнать турок из своей страны. А мы? У нас, русских, тоже (писал он) есть свои турки – только они внутренние: двор, дворянство, генералы, чиновники, поднимающаяся буржуазия, угнетатели и эксплуататоры, чье оружие – невежество народа и грубая сила. Где наши Инсаровы? Тургенев говорит о кануне; когда же займется настоящий день? Если он еще не занялся, то потому, что хорошие, просвещенные молодые люди, тургеневские Шубины и Берсеневы, слабохарактерны. Они парализованы и вопреки всем своим прекрасным словам закончат тем, что будут приспосабливаться к правилам обывательской жизни их общества – ведь они слишком тесно связаны с господствующим порядком, включены в семейные, общественные и экономические отношения, которые никак не заставят себя окончательно сломать. «…А подите-ка сядьте в пустой ящик, – говорит Добролюбов в окончательной редакции статьи, – да и попробуйте его перевернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от вас! – между тем как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком» [180] . Инсаров стоит снаружи своего ящика, поскольку ящик этот – турецкий захватчик. Те, у кого действительно серьезные намерения, должны выбраться из российского ящика, сломать любые отношения со всей чудовищной структурой, а затем свалить ее ударом извне. Герцен и Огарев сидят в Лондоне и теряют время, раскрывая отдельные случаи несправедливости, продажности или неправильного управления в Российской империи; но это не ослабляет ее, мало того – может даже помочь ей устранить недостатки и прожить дольше. Настоящая задача в том, чтобы разрушить всю бесчеловечную систему. Совет Добролюбова ясен: те, у кого
180
Этого отрывка нет в оригинальном издании 1860 года, но он включен в посмертное издание статей Добролюбова двумя годами позже. См.: Когда же придет настоящий день? // Добролюбов Н.А. Собр. соч. Т. 6. М., 1963. С. 126.
Тургенев был расстроен и на самом деле напуган таким толкованием его книги. Он пытался добиться того, чтобы рецензию не печатали. Он говорил, что, если она появится, он не будет знать, что делать, куда бежать. Тем не менее ему очень нравились эти новые люди. Он не терпел мрачного пуританства «невских Даниилов», как их называл Герцен [181] , который считал их циничными и жестокими и не мог переносить их грубого утилитаризма, их фанатичного неприятия всего, что ему дорого, – либеральной культуры, искусства, цивилизованных человеческих отношений. Но они были молоды, смелы, готовы умереть в борьбе против общего врага, реакционеров, полиции, государства. Тургенев хотел, вопреки всему, чтобы они любили и уважали его. Он пытался заигрывать с Добролюбовым и постоянно вовлекал его в беседу. Однажды, когда они встретились в редакции «Современника», Добролюбов неожиданно сказал ему: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить» [182] , – и ушел в дальний угол комнаты. Тургенев сдался не сразу. Он славился тем, что умеет пленять людей, и сделал все возможное, чтобы очаровать сурового молодого человека. Ничего не вышло; когда тот видел, что Тургенев подходит к нему, он глядел на стену или демонстративно выходил из комнаты. «Вам хорошо не уходить от разговора с Тургеневым», – сказал Добролюбов своему соиздателю Чернышевскому, который в то время все еще смотрел на Тургенева с благосклонностью и восхищением, и, что весьма характерно, добавил, что, по его мнению, плохие союзники – не союзники [183] . Эти слова достойны Ленина; у Добролюбова был, возможно, самый большевистский темперамент среди ранних радикалов. Тургенев в 1850-е и начале 1860-х был самым известным писателем в России и единственным российским писателем, которого хорошо знали в Европе. Никто никогда с ним так не обходился. Он был глубоко уязвлен. Какое-то время он упорствовал, но в конце концов сдался. Последовал открытый разрыв. Тургенев перешел в консервативный журнал, возглавляемый Михаилом Катковым, которого левое крыло считало своим смертельным врагом.
181
Герцен А.И. Собрание сочинений. Т. 14. С. 322.
182
Воспоминания Н.Г. Чернышевского цит. по: И.С. Тургенев в воспоминаниях современников. М., 1960. Т. 1. С. 356. Эта история записана Чернышевским через много лет, в 1884 году, по просьбе его двоюродного брата Пыпина, который собирал материал о радикальном движении в 1860-х годах; нет оснований сомневаться в ее точности.
183
Там же. С. 358.
Тем временем политическая атмосфера становилась все более бурной. Террористическая организация «Земля и воля» была образована в 1861 году, в тот самый великий год освобождения крестьян. По рукам начали ходить резкие манифесты, призывающие крестьян к бунту. Радикальных лидеров обвинили в заговоре, посадили в тюрьму или сослали. В столице начались пожары, и студентов университета заподозрили в поджогах; Тургенев не встал на их защиту. Шиканье и свист радикалов, их жестокие насмешки казались ему чистым вандализмом; их революционные цели – опасными утопиями. Тем не менее он чувствовал, что приходит что-то новое, какое-то огромное социальное изменение. Он говорил, что чувствует его всюду. Оно отталкивало его и в то же время увлекало. Возник новый, странный тип мятежника – и все же во многом такой, в какого верил и он, и его поколение либералов. Любопытство у Тургенева было всегда сильнее страха: он хотел прежде всего понять новых якобинцев. Да, эти люди грубы, фанатичны, враждебны, готовы оскорбить, но они не развращены, они уверены в себе и в некотором узком, но истинном смысле умны и бескорыстны. Он просто не мог повернуться к ним спиной. Они казались ему новым, очень зорким поколением, которое не сбили с толку старые романтические мифы. Прежде всего они были молоды, будущее его страны было в их руках, а он не хотел быть отрезанным от чего-либо, что казалось ему живым, горячим, смелым. Зло, с которым они хотели бороться, и впрямь было злом; их враги были в какой-то степени и его врагами; эти молодые люди упорствовали в заблуждениях, были варварами, презирали таких либералов, как он сам, но они были борцами и мучениками в битве против деспотизма. Они заинтриговали, испугали и поразили его. Весь остаток жизни его преследовало желание объяснить их себе и, возможно, – себя им.
Молодой человек – человеку средних лет: «У вас было содержание, но не было силы». Человек средних лет – молодому человеку: «А у вас есть сила, но нет содержания» [184] .
Такова тема самого известного и самого интересного с политической точки зрения романа Тургенева «Отцы и дети». Это была попытка придать плоть и содержание его образу нового человека, чье таинственное, неумолимое присутствие, как признавался Тургенев, он ощущал повсюду вокруг себя и который пробудил в нем чувства, трудно для него объяснимые. «Тут был, – написал он одному другу много лет спустя, – не смейтесь, пожалуйста – какой-то фатум, что-то сильнее самого автора, что-то независимое от него. Знаю одно: никакой предвзятой мысли, никакой тенденции во мне тогда не было; я писал наивно, словно сам дивясь тому, что у меня выходило» [185] . Он говорил, что герой романа Базаров в основном списан с одного русского доктора, которого он встретил в поезде. Но у Базарова есть и некоторые черты Белинского. Как и тот, он – сын бедного армейского доктора; у него есть присущая Белинскому грубость, прямота, нетерпимость, готовность взорваться в ответ на любое проявление лицемерия, напыщенности, консервативного (или двусмысленно либерального) ханжества. Хотя Тургенев это отрицал, есть в Базарове и что-то от жестокого, воинствующего антиэстетизма, присущего Добролюбову. Центральная тема романа – конфронтация старых и молодых, либералов и радикалов, традиционной цивилизации и нового грубого позитивизма, который не видит необходимости ни в чем, кроме того, что нужно разумному человеку. Базаров, молодой исследователь-медик, едет со своим однокашником и последователем Аркадием Кирсановым в поместье его отца. Николай Кирсанов, отец, – мягкий, добрый, скромный помещик, который любит поэзию и природу, а своего замечательного гостя, который дружит с его сыном, принимает с трогательной учтивостью. В том же доме живет брат Николая Кирсанова, Павел, офицер в отставке, щеголеватый, самодовольный, напыщенный старомодный денди, который когда-то был одним из второстепенных светских львов в салонах столицы, а теперь доживает свои дни, изысканно и раздражительно скучая. Базаров чует в нем врага и сознательно, с удовольствием описывает себя и своих союзников как «нигилистов», понимая под этим словом лишь то, что он и его единомышленники отрицают все, чего нельзя создать по разумным методам естественной науки. Только истина имеет значение; то, чего не создашь с помощью наблюдения и эксперимента – бесполезный или вредный балласт, «романтизм, чепуха», который умный человек безжалостно уничтожит. В эту кучу ненужной бессмыслицы Базаров включает все неосязаемое, несводимое к количественному измерению – литературу и философию, красоту искусства и красоту природы, традицию и власть, религию и интуицию, принимаемые на веру аксиомы консерваторов и либералов, народников и социалистов, помещиков и крепостных. Он верит в силу, волю, энергию, полезность, работу, в безжалостную критику всего, что только есть. Он хочет срывать маски, разрушать все почитаемые принципы и нормы. Одни неопровержимые факты, одно полезное знание что-то значат. Почти сразу он сталкивается с обидчивым, чурающимся новизны Павлом Кирсановым. «В теперешнее время, – говорит ему Базаров, – полезнее всего отрицание – мы отрицаем». – «Все?» – спрашивает Павел Кирсанов. «Все». – «Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…» – «Все». – «…Вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить». – «Это уже не наше дело… Сперва нужно место расчистить».
184
Изначальный эпиграф к «Отцам и детям», который Тургенев позднее отверг. См.: Mazon A. Manuscrits parisiens d’Ivan Tourgu'enev. Paris, 1930. P. 64–65.
185
Из письма к М.Е. Салтыкову-Щедрину, 15 января 1876.
Пламенный агитатор Бакунин, который как раз в то время бежал из Сибири в Лондон, говорил что-то в этом роде: полностью прогнившую структуру, продажный старый мир нужно снести с лица земли, прежде чем можно будет построить на ней что-нибудь новое. Не мы скажем, чему здесь быть; мы – революционеры, наше дело рушить. Новые люди, очищенные от заразы, которую несет мир бездельников и эксплуататоров и его фальшивые ценности, – эти люди будут знать, что делать. Французский анархист Жорж Сорель как-то цитировал Маркса, который говорил: «…всякий человек, создающий программу будущего, есть реакционер» [186] .
186
Сорель утверждает, что эта фраза встречается в письме, которое, согласно экономисту Лухо Брентано, Маркс написал одному из его английских друзей, профессору Бисли. – Цит. по: Сорель Ж. Размышления о насилии. М., 1907. С. 65. Перевод под ред. В.М. Фриче (Примеч. пер.).
Это уже не позиция радикальных критиков Тургенева из «Современника» – у тех имелась какая-то программа: они были демократами-народниками. Но вера в народ кажется Базарову такой же неразумной, как и вся остальная «романтическая чепуха». «…Мужик наш, – заявляет он, – рад самого себя обокрасть, чтоб только напиться дурману в кабаке». Первый долг человека – развивать собственные способности, быть сильным и разумным, создавать общество, в котором другие разумные люди смогут дышать, жить и учиться. Его мягкий последователь Аркадий говорит, что идеально было бы, если бы все крестьяне жили в хорошей побеленной избе, как староста деревни. «…Я и возненавидел этого <…> мужика, – говорит Базаров, – для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет». Аркадий шокирован такой речью; но это голос нового, крутого, бессовестного материалистического эгоизма. Тем не менее Базаров чувствует себя свободно с крестьянами; они не смущаются его, даже если считают его странным дворянином. Базаров проводит послеполуденное время, препарируя лягушек. «Порядочный химик, – говорит он потрясенному хозяину, – в двадцать раз полезнее всякого поэта». Аркадий, посоветовавшись с Базаровым, ласково отбирает том Пушкина из рук отца и вкладывает ему в руки Kraft und Stoff [187] Бюхнера, новейшее популярное изложение идей материализма. Тургенев описывает, как старый
187
Тургенев называет эту книгу Stoff und Kraft.
Однажды кто-то сказал, что Базаров – первый большевик; хотя он даже не социалист, в этом есть доля истины. Он хочет радикальных перемен и не уклоняется от насилия. Старый денди Павел Кирсанов протестует против этого: «Сила! И в диком калмыке и в монголе есть сила – да на что нам она? Нам дорога цивилизация <…>; нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун <…>, тапер <…>, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы! Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!» В конце концов Базаров, вопреки всем своим принципам, влюбляется в холодную, умную, знатную светскую красавицу, глубоко страдает и вскорости умирает от инфекции, которую он подхватил, вскрывая труп в деревенской больнице. Он умирает стоически, задаваясь вопросом, действительно ли он и такие люди, как он, нужны его стране; и смерть его горько оплакивают старые, скромные, любящие родители. Базаров пал, потому что его сломала судьба, а не потому, что ему не хватило ума или воли. «Мне мечталась, – писал позднее Тургенев одному молодому студенту, – фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная – и все-таки обреченная на погибель – потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего» [188] . Этот грубый, фанатичный, увлеченный человек с неиспользованными способностями представлен как мститель за ущербный человеческий разум. Тем не менее в конце концов он неизлечимо ранен любовью, человеческой страстью, которую он подавлял и отрицал в себе самом; это и унижает его, и очеловечивает. Он раздавлен бессердечной природой, которую автор называет богиней Исидой с холодным взглядом; ей нет дела до добра и зла, искусства и красоты, а еще меньше до человека, живущего всего час. Его не спасают ни эгоизм, ни альтруизм, ни вера, ни труды, ни рациональное жизнелюбие, ни строгое выполнение долга. Он борется, чтобы самоутвердиться, но природа равнодушна; она подчиняется своим собственным неумолимым законам.
188
Письмо к К.К. Случевскому, 26 апреля 1862.
«Отцы и дети» были опубликованы весной 1862 года и вызвали бурю среди российских читателей, какой никогда не вызывал роман и до, и, пожалуй, после них. Что такое Базаров? Как его надо воспринимать? Положительный он или отрицательный? Герой или дьявол? Он молод, смел, умен, силен, он сбросил бремя прошлого, меланхолическую беспомощность «лишних людей», которые тщетно бились о решетку в тюрьме российского общества. Критик Страхов в рецензии на роман говорил о Базарове как о личности, которую можно оценить на героических весах [189] . Много лет спустя Луначарский описывал его как первого «положительного» героя в русской литературе. Что же он символизирует в таком случае? Прогресс? Свободу? А как же ненависть к искусству и культуре, ко всему миру либеральных ценностей, циничные замечания? Что же, восхищаться ими – или нет? Даже до того, как роман был опубликован, его издатель Михаил Катков возражал Тургеневу. Прославляя нигилизм, сетовал он, тот просто пресмыкается перед молодыми радикалами. «Как не стыдно Тургеневу, – сказал он его другу Анненкову, – было спустить флаг перед радикалом» или отдать ему честь, как заслуженному воину [190] . Катков говорит, что его не обманула видимая объективность автора: «…В ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме <…> молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора», – и заключает: то, что сделал Тургенев, политически опасно [191] . Страхов более благожелателен. Он написал, что Тургенев с его преданностью вечным истинам и красоте всего лишь хотел описать реальность, а не оценивать ее. Однако еще он говорил, что Базаров возвышается над другими персонажами, и делал такой вывод: Тургенев, видимо, будет заверять, что его тянет к Базарову, но правдивее было бы сказать, что он его боится. Катков откликается на это: «Чувствуется что-то несвободное в отношении автора к герою повести, какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется и не любит, а еще пуще боится его» [192] .
189
Отцы и дети // Время. 1862. № 4. С. 58–84. См. также его эссе о Тургеневе в: Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом. СПб., 1862–1885.
190
И.С. Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 343.
191
И.С. Тургенев в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 343–344.
192
Письмо к Тургеневу, цитируемое в сборнике «Литературные и житейские воспоминания» (С. 158).
Атака слева была куда более озлобленной. В «Современнике» преемник Добролюбова Антонович обвинил Тургенева [193] в отвратительной и безобразной карикатуре на молодежь. Базаров – жестокий, циничный сластолюбец, которому важны вино и женщины, а не судьба народа; создатель же его, какие бы ни были у него взгляды в прошлом, явно перешел в лагерь самых страшных реакционеров и угнетателей. Действительно, были консерваторы, которые поздравляли Тургенева с тем, что он раскрыл ужасы нового, разрушительного нигилизма и таким образом оказал услугу обществу, за которую все порядочные люди должны быть благодарны. Но более всего задело Тургенева именно нападение слева. Семь лет спустя он написал другу, что молодежь забросала его «грязью и гадостями». Его называли дураком, ослом, гадиной, Иудой, Видоком [194] . И снова: «В то время, как одни обвиняют меня в <…> отсталости, в мракобесии, извещают меня, что “с хохотом презрения сжигают мои фотографические карточки”, другие, напротив, с негодованием упрекают меня в низкопоклонстве перед <…> молодым поколением. “Вы ползаете у ног Базарова!” – восклицает один корреспондент: – “вы только притворяетесь, что осуждаете его; в сущности, вы заискиваете перед ним и ждете, как милости, одной его небрежной улыбки!” <…> на мое имя легла тень» [195] .
193
См.: Антонович М.А. Асмодей нашего времени // Современник. 1862. Март. С. 65–154; Базанов В.Г. Тургенев и антинигилистический роман. Петрозаводск, 1940. Т. 4. С. 160. См. также: Зелинский В.А. Критические разборы романа «Отцы и дети» И.С. Тургенева. М., 1894; Тухомицкий В. Прототипы Базарова. К правде. М., 1904. С. 227–285.
194
Письмо Л. Питчу, 3 июня 1869.
195
По поводу «Отцов и детей» (1869): Литературные и житейские воспоминания. С. 157–159.
По крайней мере, один из его друзей-либералов, который прочел рукопись «Отцов и детей», посоветовал ему сжечь ее, поскольку она навсегда скомпрометирует его перед сторонниками прогресса. В прессе левого крыла появились враждебные карикатуры: Тургенев пресмыкается перед отцами, а Базаров, словно лукавый Мефистофель, издевается над Аркадием за то, что тот любит своего отца. В лучшем случае изображали, как озадаченный автор, на которого слева нападают неистовые демократы, а справа – вооруженные «отцы», беспомощно стоит между ними [196] . Однако левые не были единодушны. Радикальный критик Писарев пришел на помощь Тургеневу; он смело отождествил себя с Базаровым и его позицией. Тургенев, писал Писарев, может быть, слишком мягок или устал, чтобы идти с нами, людьми будущего; но он знает, что истинный прогресс коренится не в людях, привязанных к традиции, а в активных, освободивших самих себя, независимых, как Базаров, освобожденных от фантазий, романтической или религиозной чуши. Автор не запугивает нас, он не призывает нас принять ценности «отцов». Базаров восстает; он не попал в плен ни одной теории, в этом его привлекательная сила; вот что может способствовать прогрессу и свободе. Тургенев, возможно, хочет сказать нам, что мы на ложном пути, но на самом деле он похож на Валаама: он глубоко привязался к герою своего романа, когда создавал его, и возлагает на него все свои надежды. «Природа не храм, а мастерская», а мы работники в ней; не меланхолические грезы, но воля, сила, ум, реализм, говорит Писарев, проложат себе дорогу. Базаров, добавляет он, это то, что видят отцы в своих сыновьях и дочерях, сестры – в своих братьях. Их может это напугать, озадачить, но именно здесь дорога в будущее [197] .
196
Напр., в журнале «Оса» (1863. № 7). См.: Клевенский М.М. Иван Сергеевич Тургенев в карикатурах и пародиях // Голос минувшего. 1918. № 1/3. С. 185–218; Думы и песни Д.Д. Минаева. СПб., 1863.
197
Писарев Д.И. Базаров // Русское слово. 1862. № 3; Полное собрание сочинений. СПб., 1901. Т. 2. С.. 379–428; Реалисты (1864) // Там же. Т. 4. С. 1–146. Для интересующихся историей радикальных идей в России заметим, что именно спор о характере Базарова, возможно, повлиял на образ Рахметова в знаменитом дидактическом романе Что делать?, опубликованном в следующем году. Впрочем, нет оснований думать, будто Рахметов – не просто «ответ» на Базарова, но «положительная» версия тургеневского героя (как сказано в недавнем предисловии к одному из английских переводов романа). Самоотождествление Писарева с Базаровым указывает на линию расхождения между рациональным эгоизмом и потенциальной элитарностью «нигилистов» из Русского слова (вместе с их неоякобинскими союзниками 1860-х годов, самыми крайними представителями которых стали Ткачев и Нечаев), с одной стороны, и альтруистичным, искренне уравнительным социализмом Современника и народниками 1870-х с их острым чувством гражданского долга (которых Тургенев позднее попытался описать, не всегда удачно, в Нови) – с другой (см. по этому поводу Frank Joseph. N.G. Chernyshevsky: A Russian Utopia // The Southern Review, Baton Rouge. Winter 1967. С. 68–84). Это особенно явно выражается в споре между Ткачевым и Лавровым в 1870-х годах. Исторически Базаров значителен не потому, что он – прототип Рахметова, но потому, что он ему противоположен; хотя, согласно, по крайней мере, одному источнику, Тургенев не отрицал, что прототипом для обоих мог послужить один и тот же человек. В этом смысле возмущенные нападки Антоновича и позднее Шелгунова, пусть невоздержанные и не представляющие ценности как критика, небезосновательны.