История Вэги Томасона
Шрифт:
"Теперь вы связаны со мной, кроме тебя, Рыцарь. Тебя я помню и знаю, пережили мы с тобой многое, и всегда ты был ко мне добр. А те двое чужие мне. Чую в них затаённую тьму. Не верю я им. Будто отняли они у меня что. Но, думаю, окажутся полезными..."
Слушал я её и не верил ушам своим. И голос переменился, и манера речи. Будто лёд в словах похрустывал. И тогда повеяло зимним холодом со двора, тучи чёрные ворчащие пригнало, домик наш ходуном заходил.
Скрипнула зубами моя милая, оскалилась, как лисица бешеная, и сказала тихо так, приторно: "Я стояла на пороге светлицы
Указала она на нас с Соломеей, мы плечо к плечу сидели, снизу вверх на красавицу воскрешённую глядючи. Едва мы дыхание выровняли, как вдруг тяжесть на грудь-плечи-голову навалилась, будто скорбь мировая, будто вся совесть, что погнана с земли нашей была.
Улыбнулась моя тростиночка и молвила: "Вы, неверные, прервали моё свидание с богом Солнце, он невестой своею меня нарёк. А тут вы. Не прощу! Не помилую паразитов! Но тянет меня, — схватилась она руками под грудью, — сидит во мне что-то, нашёптывает, будто то, что украли вы у меня, я вернуть могу. И что радует меня особенно: худо вам обоим от этого будет — сердцем чую. А оттого постараюсь я это вернуть в сроки кратчайшие. Жизнь на это свою положу. Да и вашу заодно".
Отпила воды после нас, окатила себя, меня, Соломею с того ведра, да, хохоча, на улицу выбежала, в чёрную дождливую муть. Девчонка фыркнула, сказала, что сполна моя ненаглядная и род её настрадалися от того проклятия, и теперь готова она принять такой исход. Моего же мнения и не спрашивал никто, больно надо.
Отбыли Соломея с Рыцарем посуху, а я дома один остался. Только вертелись слова девочки в голове: "Пока есть хоть одно любящее тебя сердце, ты будешь жить. Мы теперь во власти её".
Кх... Кху-кху... Тяжко вспоминать... Больно.
Вернулась моя ненаглядная, разодетая и хмельная через несколько дней, рассмеялась мне в лицо и снова ушла, отбыла в повозке роскошной. Руки тогда у меня опустились. Но тут соседка явилась узнать, что да как. Хотел ей покаяться, рассказать всё, да только ни словечка выдавить из себя не смог, будто нутро лапа когтистая сжимала.
Так и повелось: убегала моя родимая невесть куда, возвращалась прикорнуть, да уколоть меня острым словом и снова уезжала. А я снова к работе вернулся. Мало-помалу расположение к себе возвратил, доверие, к скоту пустили. А корова та, что с болота спас, за мной хвостиком ходила. Даже когда телята на свет явиться должны были, корова терпела, пока я к ней не подходил. Так вот.
Подай воды... Благодарю.
Так четыре годочка с небольшим и пролетело. Только однажды проснулся я от того, что тормошил меня кто-то. Глядь, а это брат мой Луи. Встревожен и хмур. Ночь сырым рассветом теплилась, запахи пряным ковром расстилалися. И лицо его, будто треснутое пополам горем серело предо мной.
Поведал мне Луи, что всё это время тростиночка моя в его театре передвижном выступала. Он писал мне, да только я как сомнамбула ходил, ни одного письма за это время из почтовой корзины у калитки
"А теперь, — говорю, — почто приехал?" А он мне: "Рыдает она вторые сутки в кибитке театральной, белугой воет, никого к себе не пускает. Поди, утешь. Авось, тебя услышит".
Сорвался я к ней, ни на что не надеясь... А она...
А она прежней стала... Знаешь, как в наши деньки счастливые. Влюблённая в меня. Сказала, что играла роль принцессы с ледяным сердцем, да только лёд тот принц растопил, и жили они долго и счастливо... Кхе-кхе...
И чудом ли, провидением ли, подействовала та сцена и на неё. Поселились мы вместе в нашем доме в любви и здравии, не убегала она от меня больше, но о прошлом ни слова, как отрезало... Кх-кх...
И родилась у нас дочка-красавица... Кх... Да вот беда непоправимая — рождение её унесло тростиночку... Только наказать успела отдать малышку в театр к Луи, а коли упустит, не видать ему счастья. Да имя дать с последним вздохом в честь цветов своих любимых — Лукреция...
Ты посиди со мной... Не уходи... Держи меня за руку...
Держишь?..
Здесь ты ещё?..
Держ...
Лукреция
Элджернон, сынок, твой дедушка умер. Нет, не только что. Дней десять назад. Я всё собирался с мыслями, чтобы тебе написать. Остался здесь привести в порядок дела, а дальше... Скажу в конце письма.
Тот медальон, который меня привёл к старику Вэге на третий день рассыпался в прах. И его тоже. Вэга так свой и носил на груди.
Страшно, страшно быть одержимым любовью. Страшно сходить с ума по кому-то. А ещё страшнее — проклятие от любимого человека... Сколько мы с твоей мамой перевидали всяких проклятий, но это было самое ужасное из всех.
Помнишь, я писал тебе, что на подъезде к этой деревеньке встретил твоего двоюродного дедушку Луи? Я всё удивлялся, почему его нет. Да уж...
Приехал Луи, пока я отлучался отсюда. Приехало последнее сердце, которое любило старика Вэгу. Кровный брат. Представь себе.
Я, право слово, до сих пор в себя прийти не могу.
В подвале Вэги, уж прости, сынок, сложно мне после увиденного называть его твоим дедушкой, нашёл я Луи. Видать, пока не было меня, старички подрались, а Луи крепко приложил Вэгу чем-то по руке, оттого она и отнималась постоянно.
Не стоит тянуть. Правых-виноватых нет. Искать даже не желаю. И тебе не советую. А уж маме и говорить не вздумай.
Распял на козлах в подвале Вэга Луи и сердце его ел понемногу. В утро, когда досказал мне свою историю, съел последний кусок любящего его некогда сердца, так я полагаю. И, если он верно мне всё рассказал, это было предначертано Соломеей. Не знаю, проклятьем ли это было для Вэги или внушением, да только с кусочком последним силы жизненные его и покинули.
Страшно. Врагу такого не пожелаешь.
Я обоих старичков схоронил, дом дочиста вымыл и деревенской управе отдал.
Страшно сходить с ума...