История Вэги Томасона
Шрифт:
Знаешь, тут такая бедность была ужасающая. Эти, с юга, вывезли всё подчистую. А мы тоже хотели нормально жить. Да, былое... Как у нас тут говорят: кто старое помянет, того Чернозубые в могиле грызть будут. Что, и у вас так говорят? Да-а, мал мир.
Ты не стой, тут тропка топкая, лучше сойди немного. Подожди, не поспеть мне за тобой. Вон к тому дереву давай отойдём. Фух, упарился. Морозно, вроде, после вчерашнего снега, а упарился как в молодости.
Ты глянь, а мост, мост наш — каменный теперь! Во дела! Мы ж когда с моей красавицей по нему из города уезжали, деревянный был, рыхлый
Нет, попозже к мостику-то спустимся, давай пока здесь передохнём. А чего б не на снегу? Смотри, какой тёплый. Да ты не тушуйся, это ж дерево акинуба, что само греет. Так и снег вокруг тёплый, не тающий, он снутри до весны в камень обращается. Да... Как-как? Хе-хе. Хвеномен? Смешное слово. Вот такой у нас тут хвеномен с этим деревом. Вот так, сядем-присядем. О-ох, ноженьки мои...
О чём бишь я? Чегось уехали отсюдова? Да не, ни только из-за голода, нищеты и злости этой повальной. Я хотел помочь моей девочке, ласточке моей ненаглядной. Предложил найти других Чародеев тёмных, прознать, как петь мою льдинку родименькую научить, да от шёпота её проклятого избавиться.
Мы со знакомства здесь с ней четыре месяца прожили. И снег всё шёл. Холодно так было. Мы денежки петуховы все проели, я там чего подшабашивал, пока работа была. А там и петухов тех хозейва забили, работы не было, ремни ели. Не было тут смысла больше оставаться. Выменяли тогда доспех серебряный моей роднулечки на клячу хромую, да уехали.
Ох, бедолага та кляча была. Я-то к шепотку моей девочки привык уже, и пусть рук не чувствовал, да три ребра вдавились, пусть я стоял еле-еле. Зато любила она меня. Как она меня любила! Бывало, сядет на меня верхом, тонкая-звонкая, и раскачивается. А я ей ротик руками зажму, чтоб ни гу-гу, и мы с ней так и... А чего это ты уши закрываешь? И пятнами пошёл? А-а-а, стыдновато? Ну, молод ты ещё, чтоб не стыдиться.
Ну и ладно с тобой. Мирно мы с моей девочкой жили. Чегось? Сколько лет ей было? Да за второй десяток уже перевалило, как и мне. А что?.. Ну так это вы своих бабонек по именам трямкаете, а Чародеек за имена трогать не смей — священные они у них. Вечно ты с расспросами своими. Да не сержусь я! Перебивают — не люблю. А льдиночку мою я ох как любил. Да и сейчас...
Знаешь, мы только об одном поспорили: как клячёнку нашу назвать. Она хотела Зорькой, мол, отвезёт нас к самому рассвету нашей жизни. А я хотел — Кудлой: хвост длинный, да бестолковый — в колтунах вечно.
Помню, весна уже брезжила, мы мосток да земли эти минули давно, на юг пробирались, и тут нежная моя прошептала что-то, клячонка понесла нас, да в овраг. А там репья было прошлогоднего, как снежинок в зиму. Еле выбрались. А, да, там ногу сломал. Камни острые. Вот с тех пор и ноет на мороз, зараза.
Пташечка моя тогда билась-билась, пыталась голосом вылечить. Хых... Только начнёт нащупывать что, так сразу обратно, да ещё хуже. Она перепугалась тогда. Ох, как она перепугалась! Еле клячонку поймала, перекинула меня через седло, да повезла дальше, к городу ближайшему, лекаря искать. Да, это с той зимы я худой такой. Седой... Переломанный... Тощий... Любовь меня так изменила.
А красивый мост. Смотри, птички-белочки,
Мы до лета там жили. Хорошо, сыто, работу опять же давали. Я даже отъелся чуть. Да только хереть моя девочка стала. Проклятие её снутри грызло, выхода не находя. Простились мы с деревенскими, сели на нашу кабыздоху, да двинули дальше. Повязку ту я сразу снял с моей красавицы...
Пойдём, мосток-то посмотрим. А то, как я сюда вернулся, ещё до него не доходил. Ты молодец, что приехал, рассказал мне всё. А то я ведь и не знал, что с дочкой нашей с ласточкой приключилось, как брат мой её увёз представления всякие показывать.
Нет, об имени дочки мы не спорили. Мы ж, когда она родилась, вместе, почитай, уже десять лет были. Притерпелись друг к дружке. Назвали в честь цветов её любимых, что хрусталём на севере крайнем расцветают. Чудачка она у меня была.
А хороший мосток. Помню до сих пор деревянный тот: клячонка идёт, переваливается, снег сверху пушистый, чистый, как поцелуй младенца, и рученьки ласточки моей меня обнимают сзади. А мосток скрип-скрип, крак-крак...
Пойдём. Дай руку. Устал. Даже костыль не удержать.
Начинала
Да, по утрам она всё чаще начинала меня пилить. Шутковала, конечно, моя ненаглядная. Ну так и я к этому всерьёз не относился. Знаешь, за что? Что с ней был. На мне ж и места живого не осталось, всё шёпот её, проклятье это ужасное меня увечило.
Терпел я, надеялся. Пропала бы она без меня... Охохонюшки... Не пропала бы. Она, знаешь, какая сильная была! Сейчас расскажу тебе одну историю, давай только до вон той лавочки дойдём.
Ты хлеба-то взял? Тут, видишь, источники горячие, уточки. Как так был тут уже? И без меня? А-а, тогда. Ну, если тогда, то ладно. Я ж тогда был... А, что? Запамятовал, тьфу. Что ж я делал тогда? Не знаешь? Не знаешь. А я и не помню. Кажется, важное что-то, вот с этим связанное. Ай, не трогай. Да, до сих пор пальцы сводит и сердечко колет. А от чего — забыл.
Ты хлеб давай кроши уткам, видишь, набежали. У меня теперь рука нерабочая. Эх, да где ж я так её... Кху-кху... Нормально... Кх-кх... Всё норма... Кх-х... Не пережи... Кх-кх... У-уф... Тяжко. Сердце... Ох, распугал уточек бедненьких. Кули-кули, идите сюда, хлебушка покуш...кх-кх...
Уснул я что ли? Стемнело уже. А тепло тут, у источников. Ты хлеб-то уткам докормил? И хорошо. Историю? Да, помню одну историю...
С роднулечкой моей отвернули мы на восток, клячонка наша дни свои последние нас носила. Тяжело так переваливалась, пешком, авось, быстрее бы было. Но везла. Знаешь, мы когда рядом с ней шли, она губами своими так причмокивала то за рукав, то за воротник, и в сторону седла головой, мол, садись. Ох, верная была коняга, добрая. И глаза... Ты видел, какие у старой умной лошади глаза? А я видел...