История Вэги Томасона

Клявина Татьяна

Не молчу я.

Мы на солнце шли, долго так, с остановками. Ели всё, что находили. Едва-едва вместе со штиблетами во мне кило пятьдесят было. А тростиночка моя и того меньше. Не слишком тяжёлая ноша для старой коняги, да?

Вот только когда дорога в горы пошла, пришлось рядом идти с лошадушкой. Фыркала так, губами шлёпала и усами щекотала седыми. Хорошая была. Мы ж так имя ей и не дали. Всегда на голос шла. Добрая...

В горах тех туман прям дымом висел, жёлтым, непроглядным. Мы с утра в него вошли, думали, к обеду разойдётся, а он всё никак.

Уже думали обратно сходить, но нас вело будто что-то напрямик.

К ночи услыхали мы пение, сначала казалось, будто дитя плачет: курлык-курлык, хнык да хнык. А потом дева почудилась. И ш-шурх так ш-ш-шурх. Из расщелины ветер на нас — гу-у-у. А мы стоим, шатаемся. Голоднющие!

Моя девочка уже тогда почти целыми днями рот себе крепко-накрепко шарфом заматывала, чтоб ни шепотка, ни словечка не вырвалось. А то бы мы там и полегли все втроём. И вот стоит она: одни глаза, огромные, испуганные, на личике осунувшемся горят, а ручки в кулачки сжаты. Решительная была... Значит, идём.

Чего попёрлись туда? В одной деревушке слышали, мол, там, у большой воды, жил Чародей, что всякое проклятье снимает. Вот ради него и пошли.

Начали искать проход какой. Щель, откуда ветром нас обдувало нещадно. И что-то... Не знаю, то ли я оступился, то ли у клячонки ноги на скалах разъехались — туман же был, мокрое всё, противное такое, по лицу рукой проводишь, а будто в глину сырую.

Так вот, беда случилась: камешки посыпались один за другим. И всё больше-больше! Лошадёнка к нам жмётся, кричит, плачет, тростиночка моя голову её к груди прижимает, в морду седую целует, а я как есть камни от них откидываю. А горы всё трещат. Страшно... Скользко...

Знаешь, мы там забились втроём в щель какую-то и стояли, друг с дружки глаз не сводя. Трясло и нас, и горы. Мы от голода на ногах еле держались. Вот пузо предательское: весь мир трещит, а нам бы пожратеньки чего.

Развязала тогда повязку свою моя девочка, и мы принялись со скалы серый мох объедать. Поганый такой, гнилушный, в помёте птичьем. А к обеду красавица моя с животом мучилась, корчилась бедолаженька. Выругалась она шёпотом, да от него большой кусок скалы обвалился прям за нами, да тропу открыл на лужок. А за ним... Большая... Вода... Необъятная... Как небо перевёрнутое.

Знаешь, как девицы на весеннее равноденствие у костра танцуют, да юбками своими туда-сюда, туда-сюда?! И вот юбки эти загибаются. Так и небо то будто бы загнулось, да к ногам нашим выстелилось с зелёными оборочками лужка того.

Мы дом Чародея сразу нашли. На мысу беседка зачарованная стояла. Мы в неё, а там — кости истлевшие. А на столе в ящике железном тетрадка с обращением к нам. Ох, память дырявая: тут помню, тут не помню.

Было там вроде того, что спасения нет от проклятия. Что оно так и будет висеть над нами топором до самой смерти. И что проклятие то навели... Навели... Не помню... Давняя история. Дальняя родня какая-то.

Моя ж роднулечка родителей своих не знала, так и блукала по свету одна-одинёшенька, пока меня не повстречала. Мы с ней как две

половинки были. Она из Чародеев тёмных, а я из светлых. Её дар, что силой своей мог луну на землю снести, и мой, что тогда немощней двухдневного цыплёнка.

Мы в беседке этой жили ещё года два, пока шторм злющий всё не порушил. Записи того Чародея изучали... Лошадушка? Дак померла в первую же зиму у большой воды. Мы её к костям Чародея схоронили. А ночью над могилкой свет был и песня лилась. Только пели это звери морские, что дельфинами зовутся.

Выныривали у берега и курлы-курлы нам. Добрые они, сердечные. Мы их потом гладить приноровились, а они нам ракушки с жемчугом таскали. Да, так мы потом денежег и заработали на этих кругляшах. Всё чёрные да розовые... В сон клонит... Ночь уже... Отведи меня домой.

Свой

Свой дом, один на двоих, мы хотели обрести с моей ненаглядной ещё в первую зиму. Пусть проклята, пусть больно, но вместе. Понимаешь? Понимаешь... Вижу, что понимаешь...

Говорю всё, говорю, а ты молчишь только. Не скучно со стариком-то? ... ну да, вопросы не считаются. Вопросы эти твои да поддакивания. Чего молодой-то к старику за тридевять земель приехал байки послушать? Ишь, захотелось ему...

Мне вот в своё время дом хотелось. И чтоб только я и она. Чтоб утречком глаза откроешь, а она рядышком. И лицо её сонное близко-близко. И никого нам больше не надо было.

Нет, мы, конечно, мечтали хозяйство завести, но как-то вскользь. Оно бы время наше драгоценное забирало, друг у дружки бы нас отнимало. Да и сколько под шёпотом её животинка бы какая продержалась?

Мы тогда место себе искали. От воды большой давненько ушли, полную коробку жемчужин насобирали. Нет, у воды жить не хотелось: летом жарко, а всё времечко остальное зуб на зуб не попадает. Видели там рыбаков, но те не местные, пришлые, что с юга или севера приплывали. Бестолковые-е-е... Ни слова по-нашему.

Ну и отправились мы на земли. Горы обошли по бережку, да так рука об руку и вышли к какой-то деревеньке. А там...

Там праздник был. Костры, как вулканы... Ты не застал... А ты же уходил куда-то недавно. А у нас тут без тебя, видишь, зелень попёрла, пичужки вернулись. И вулканы, куда ж без них в конце зимы, били. Чегой-то гейзеры? Ты наши вулканы всякими вашими словечками не принижай! И чего что дымом только? Иногда и огнём плюются!

Разговорился, смотрите-ка на него! Всё, молчи. Эка ты болтливый оказывается! Гейзеры — выдумал же!

... а вот не расскажу дальше! Перебил, вулканы наши обозвал! Ты мне тут на горло вашими словечками не наступай! Сердит я на тебя за это!

Ну так что, слушать будешь? Ну и вот. Правильно. Послушай старого человека, авось сгодится на что знание. Так, бишь, о чём я? Вулканы. Вот всё настроение сбил!

Ладно, дурной ты сегодня. Быстро расскажу, да домой, греться, чай на травах пить. Сердечко-то пошаливает. А ты меня своими гейзерами в могилу свести хочешь, вот непутёвый!