История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Ты оттого так нищ и худ,
Что околпачил он тебя,
Всем подданным своим он враг.
И важно и то, что погибает раджа не от руки Багуса Диарсы, а от раны, нанесенной белым бесхвостым петушком, которого подарил Багусу Диарсе все тот же Шива. Таким образом, в поэме выражена убежденность в преступности «суда людского» над недостойным монархом — идея, находящая еще более яркое выражение в поэме о Джайя Пране.
Публикатор поэмы о Джайя Пране называет ее балладой, это определение не лишено оснований, если рассматривать народную балладу как сжатую и цельную песню с эпической сюжетной основой, но проникнутую лирическим настроением и драматизмом. Герои поэмы вводятся в повествование без лишних слов — едва мы успеваем узнать, что воспитанный
Анак Агунг, не сомневаясь в согласии родителей девушки, назначает день свадьбы, после чего весьма подробно описывается ритуал сватовства и предсвадебных церемоний. Но, увидев на свадьбе молодую, Анак Агунг хочет сделать ее своей наложницей и под ложным предлогом немедленно отправляет Джайя Прану в дальнюю экспедицию. Прибыв на место, юноша читает царское письмо, в котором сообщается, что он приговорен к смерти за то, что осмелился встать на пути у государя и взять в жены достойную лишь его красавицу. Вслед за тем Джайя Прану казнит один из его спутников; Лайон Сари, получив роковое известие, кончает с собой, а царь, узнав об этом, устраивает побоище среди своих подданных, а затем тоже накладывает на себя руки... Трагическая развязка поэмы до известной степени смягчается описанием апофеоза любящих в раю.
В XVIII в. на Бали создаются также многочисленные местные историко-генеалогические произведения, составляются обширные своды яванско-балийских религиозных текстов. Не ограничиваясь пределами Бали, яванско-балийская литературная традиция распространилась также и на соседний остров Ломбок, захваченный в XVIII в. балийцами. Культурное влияние балийцев затрагивает коренное население Ломбока — обратившихся в ислам сасаков, так что здесь возникает местная разновидность яванско-балийского литературного языка и своеобразная словесность, испытывавшая одновременно влияние балийской, исламизированной яванской и малайской литератур.
ЛИТЕРАТУРЫ ОСТРОВОВ ЯВА И МАДУРА
Языковая ситуация на Западной Яве, в землях, населенных сунданцами, в известной степени напоминает балийскую. В Черибоне и в Бантаме продолжается литературное творчество на яванском языке, здесь находят своих читателей и ценителей яванско-язычные поэмы о мусульманских святых, о вознесении Мухаммада на небо или о беседе пророка Нгисы (Иисуса) с царским черепом. Эта последняя представляет собой переложенную, вероятно, с малайского языка, мусульманскую легенду о царском черепе, рассказывающем Нгисе об адских муках, которые постигли его обладателя за пренебрежение ежедневными обязательными молитвами.
В то же время здесь оживляется и литературная деятельность на сунданском языке. Особое распространение получают здесь вавачан — исполнявшиеся нараспев, романические, а порой и религиозно-дидактические поэмы, выдержанные в заимствованных у яванцев размерах и представляющие собой обычно переложения яванских или малайскоязычных поэм и повестей. Графическая система, с помощью которой записывались эти поэмы, мелодии, на которые они исполнялись, были также яванскими. Процесс натурализации поэм развивался постепенно: по-видимому, лишь в конце XVIII в. в Чианджуре при дворе местного правителя начинают разрабатываться сунданские напевы к поэмам. Оригинальностью отличается относящееся к началу века написанное по-сундански прозаическое «Сказание о Варугагуру», представляющее собой смелую попытку привести в соответствие с коранической традицией династические предания раннесредневекового сунданского государства Паджаджаран.
«Большинство мадурских рукописей представляет собой переводы или адаптации яванских работ различного содержания», — справедливо отмечает голландский исследователь Э. Иленбек. Это неудивительно, поскольку история мадурцев издавна была тесно связана с историей яванцев. Однако мадурский фольклор оказал влияние на яванскоязычную литературу Восточной Явы, породив, например, волшебную прозаическую повесть «Сантри Гудиган», а мадурские книжники оставили потомству ряд интересных местных историй с самым подробным освещением мадурско-яванских связей и некоторые произведения романического эпоса с отчетливым историческим фоном.
В собственно яванской литературе XVIII в. продолжает
В высших кругах Картасуры ислам признавался скорее формально, и придворные литераторы стремились сохранить верность индуяванским традициям. Высказывалось предположение, что уже в конце XVIII в. в Картасуре начинают переводить на новояванский язык некоторые из древнеяванских поэм, а некий Картамурсадах в 1725 г. создает здесь «Маник Мойо», «мировую историю», в прологе которой действуют Шива-Будда, Вишну, Брахма и другие боги, подчиняющиеся законам яванского дуалистического мифа. Принадлежность автора к новой вере обнаруживается лишь в сообщении, что легендарный изобретатель яванской письменности Сангка-ади «принял ислам и приблизился к почитавшемуся им пророку». Несколько позже принимает окончательную форму и другое, совсем не мусульманское по духу произведение — «История земли яванской».
Начинающаяся с сотворения Адама «История земли яванской» доводится до 1743 г., когда государь Матарама Пакубувоно II (1725—1749), чудом удержавшийся на престоле во время так называемой китайской войны, покинул злополучную Картасуру и основал новую столицу — Суракарту. Можно думать, что весь «период Картасуры» описан в «Истории» придворным историографом Чарик Баджро, который дважды — в начале и в середине XVIII в. — дописывал свод и редактировал записи, относящиеся к более раннему периоду. Перед Чарик Баджро стояли трудные задачи: излагая драматические события яванской истории, он должен был, как отмечает голландский исследователь Б. Схрике, «привести эти события в соответствие с космическим порядком и моралью того времени, показать, что эти события — следствие неминуемых законов судьбы, что они были раз и навсегда предрешены и свершились по справедливому решению бога, на которое не приходится роптать». Одним из вопросов, наиболее важных для исследователей «Истории земли яванской», был и остается поэтому вопрос о характере мифологизации действительности в памятнике.
Так, в соответствии со средневековыми представлениями, положение человека в обществе объяснялось в первую очередь его происхождением, и поэтому без достаточных оснований взошедшие на престол государи вроде Амангкурата II (годы прав. 1677—1703) или Пакубувоно I (годы прав. 1705—1719) надеялись поднять свой успех родословной, восходящей по отцу к пророку Мухаммаду, а по матери к первому человеку — Адаму, а через него ко всем царским родам, правившим на Яве. Однако основателю династии мало блестящего происхождения — нужны еще заслуги одного из непосредственных предков героя, вызвавшие благоволение богов ко всему данному роду, и, наконец, духовное подвижничество, а точнее, предельная концентрация мысли на желаемом, с тем чтобы принявшая вид падучей звезды небесная благодать отметила собой избранника и обеспечила ему победу над врагами. Соответственно недостойное поведение государя приводит к утрате благодати, к возмездию, настигающему ее прежнего носителя или его потомство. Поэтому, рассказывая о миновавших катастрофах, средневековый яванский историк со спокойной совестью приписывает их недостаткам погибшего монарха. Например, в описании жестокого царствования Амангкурата I мы читаем: «И в ту пору изменился образ действий его величества, он перестал миловать своих подданных и, не уставая, принялся вершить зло. Его наместники, министры и родичи не могли уже быть уверены в завтрашнем дне, и от порядка не осталось и следа».