История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Художественный опыт Брокеса скромен, но он был важен как ступень в развитии немецкой поэзии от XVII к XVIII в. Его творчество — это трансформация барокко под влиянием нового мировосприятия.
Произведения Фридриха Гагедорна (1708—1754) представляют иную грань и вместе с тем новый этап в развитии ранней немецкой лирики. Он решительнее, чем Брокес, порывает с традицией барокко. Поэтический язык точнее, строже: его не привлекают ни пышные метафоры, ни риторические восклицания. Ему ближе стиль классицистической поэзии, любимый поэт его — Опиц. Основным настроением и тематикой поэзия Гагедорна напоминает искусство рококо с одним, однако, существенным отличием. Как и Брокес, он связан не с придворными кругами, не с резиденцией, а с Гамбургом — бюргерским городом, старинным торговым центром с его особым укладом жизни, характерным для немецких
Популярность Гагедорну принесли его анакреонтические стихи (сборники 1729, 1738, 1742 гг.). Оптимизм Лейбница, Вольфа, Шефтсбери преломляется у поэта своеобразно: «мудрость — это знание того, как быть счастливым». В сравнении с Брокесом резко меняются акценты: поэта интересует не столько внешний мир, Вселенная, природа, сколько сам человек и его маленький внутренний мир, круг близких ему по духу друзей. И поэт, чтобы раскрыть свой мир, не должен ни от кого зависеть. Гагедорн, как и Гюнтер, отвергает сервилизм, считая личную свободу главным условием духовного развития. «Настоящее счастье — не принадлежать ни к какому сословию», — восклицает он. Поэтому понятие свободы лишено у него политического смысла. Поэт хочет наслаждаться жизнью; вино и любовь — излюбленные темы его поэтических миниатюр. При этом гамбургское рококо Гагедорна отнюдь не противостоит бюргерской умеренности и добропорядочности. Переводчик Горация, Гагедорн оставался и сам поэтом «золотой середины». От дворянского рококо отделяла его и тема дружбы, товарищества: «без друзей нет жизни. Надо с кем-то делить свое сердце, свои заботы, свои шутки, свой смех и слезы». Иногда понятие дружбы у Гагедорна приобретало широкий общественный смысл. В стихотворении «Блаженство» он писал о солидарности всех людей, «граждан мира».
Так разные мотивы в поэзии Гагедорна отражали черты нового мироощущения, связанного с освобождением от средневековых церковных догм. По отдельным стихотворениям можно судить, что в рамках еще неподвижного феодального мира начинался процесс освобождения человеческой личности. Поэт почти не касался главных тем Нового времени. Прославление радости жизни в его творчестве односторонне и неглубоко. В то же время, отвергая всякую печаль и всякие страдания, закрывая глаза на трагическое, неразрешенное, несовершенное, он обеднял картину мира. Как это и характерно для поэтов рококо, он тяготел к миниатюре, замыкался в узком кругу довольно однообразных тем и мотивов.
Творчество двух гамбургских поэтов намечает лишь некоторые направления лирики XVIII в. Но каждый из них вносит свой скромный вклад в развитие поэтического языка, расширяя его возможности. Тем самым деятельность Брокеса и Гагедорна продолжает языковую реформу Готшеда.
РАННЯЯ ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ САТИРА
В отличие от эпохи Реформации (XVI в.) век Просвещения в Германии не привел к расцвету сатиры. Правда, уже на раннем этапе, в 30-е годы, выдвинулся талантливый писатель-сатирик Лисков, вслед за ним Рабенер, а в середине века широкое признание получила басня Геллерта. Но ни в одном из произведений этих авторов невозможно было обнаружить что-нибудь похожее на разящие удары Ульриха фон Гуттена. В какой-то мере здесь сказывалось давление цензуры и тяжелые условия политического гнета.
Как говорил Рабенер, в Германии не посмеешь сказать сельскому учителю того, что в Англии можно заставить выслушать лорда-епископа. И все же главная причина в том, что в стране «бывших сословий и неродившихся классов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 183) бюргерство не осознавало еще своих классовых интересов, третье сословие не конституировалось. В немецком обществе отсутствовали активные силы, и какими бы острыми ни были социальные противоречия, они не осознавались в полной мере. Века гнета выработали привычку принимать сущее за должное, уродство за норму. Все эти факторы во многом определяли судьбы немецкой сатиры: масштабы ее отвечали характеру общественной жизни эпохи.
Христиан Людвиг Лисков (1701—1760) публикует (чаще всего анонимно) свои основные сатирические произведения в 30-е годы. Предмет его насмешки — ложная ученость, крохоборство университетской науки, сервилизм, связанный с тупой приверженностью церковной догме. Такова его сатира «Брионтес
Вместе с тем этот пример точно очерчивает и границы сатиры Лискова. Она адресована узкому кругу немногочисленной тогда интеллигенции, не касается широких тем, которые могли волновать читателя из народа. Программное его выступление — «Превосходство и необходимость жалких писак, основательно доказываемые ***» (1734) — обращено непосредственно к писателю и ставит задачи сатиры в самой общей форме. По примеру «Писем темных людей» Лисков рассуждает о пользе жалких писак, «уберегающих общество от всего разумного»... Именно из этого сочинения явствует, что Лисков понимал смысл сатиры значительно шире в сравнении с тем, как это представлено в его творчестве. Биограф Лискова сообщает, что некоторые его сатиры были уничтожены после смерти писателя.
Готлиб Вильгельм Рабенер (1714—1771) пользовался более широкой известностью, чем Лисков. Позиция его была несравненно умереннее, да и вел он себя осторожнее. Но слово его было обращено к иному читателю. Более того, он видел смысл своей деятельности в том, чтобы способствовать воспитанию немцев. «Я пишу не для педантов, а для целого света», — говорил Рабенер.
Как и для других ранних просветителей, универсальным критерием для Рабенера является разум (в его словаре слово «разумный» одно из наиболее часто употребляемых), при этом разум, обязательно соединенный с моралью. Вместе с тем Рабенер понимал, что категория разума, так возвышенно представленная в философии его времени, совсем иначе осмысливается в повседневном быту немецкого бюргера, приобретает корыстно-эгоистический смысл, приравнивается к денежному расчету. В «Опыте немецкого словаря» Рабенера дан остроумный комментарий к слову «рассудок»: «Человек без рассудка — это не кто иной, как бедняк. Он может быть честным, ученым, остроумным — одним словом, искуснейшим и полезнейшим человеком в городе, но никто ему не поможет: он лишен рассудка, ибо у него нет денег».
Сатира для Рабенера неотделима от морали. По роду своей служебной деятельности (он был чиновником налогового ведомства в Саксонии) ему доводилось сталкиваться с людьми разных сословий и наблюдать многие темные стороны жизни. В сатирах своих он, однако, касается преимущественно быта. Более того, в работе «О злоупотреблении сатирой» (1751) он считает неуместной критику властей и религии (возможно, это была форма самозащиты). Он позволял себе критиковать не социальные явления, а человеческие слабости помещика или священника, нарушающих свой моральный долг. Главные объекты его сатиры — чванство, педантизм, жадность, сутяжничество, шарлатанство, порочные методы воспитания молодых людей, оторванность немецкой школы с ее греко-латинскими премудростями от реальных запросов жизни. Здесь он предваряет важную для XVIII в. тему, которую позднее развивали Ленц в «Домашнем учителе» и Фонвизин в «Недоросле».
Иногда Рабенер поднимал шум по пустячному поводу, но, как правильно замечает советский исследователь, «самое умеренное осмеяние самых ничтожных явлений приобретало значение протеста против застойных, провинциальных форм жизни» (М. Л. Тронская).
Как художник Рабенер связан с традицией очерка, получившего распространение на страницах нравоучительных журналов. Писатель при этом стремился к созданию характеров. Упреки критики в односторонности этих характеров, обычно представленных какой-то ведущей чертой, не всегда учитывают своеобразие сатирического жанра. Например, «Маленький роман между молодой вдовой священника и господином кандидатом богословия» («Сатирические письма», 1752), состоящий всего из нескольких писем, достаточно выпукло рисует каждого из участников этой переписки. Сюжет незамысловат: вдова замышляет женить на себе «кандидата» и, предполагая, что может отпугнуть его своим ребенком, спешит сделать в одном из писем успокоительную приписку: «От моего покойного мужа, упокой господи его душу, у меня единственный ребенок, и бедная крошка все время болеет, так что, пожалуй, долго не проживет».