История всемирной литературы Т.6
Шрифт:
Не менее широк взгляд на народную жизнь в «Рассказах русского солдата» (1834) Н. А. Полевого, где также происходит переключение повествовательной перспективы: крестьянин-инвалид, бывший солдат, рассказывает автору свою историю. Но и авторское повествование — непривычно-экстенсивное, освобожденное от привязи к романтической фабуле или к какому-либо центральному событию вообще. «Люблю широкий, просторный рассказ, где всякой всячине свободно лечь и потянуться». «Всякая всячина» накапливается, однако, не без задней мысли: продемонстрировать нравы низших слоев, например ямщиков, «где всего более сохранилось доныне русской старины», вывести неброские картины русской природы: «Природа не являлась тут в грозном величии какого-нибудь Кавказа, какой-нибудь Сибири; но зато, как кокетка, наряжалась она в пестрые луга, тенистые рощи, убиралась живописными селениями,
Среди разновидностей прозы 20—30-х годов была и такая, которая именовалась не по тематическому признаку, не по материалу, а исключительно по структурной особенности: говорим о фантастической повести или рассказе. Фантастическая повесть или рассказ черпали свое содержание из различных сфер жизни, возводя его до некоего общего, философского смысла. Фантастичность настраивала на восприятие этого смысла, была в какой-то мере художественным знаком, указанием на высшее значение повести. Вместе с автором «Человеческой комедии» русский автор мог бы сказать, что фантастические повести образуют второй слой над первым (над «сценами» «политической», «военной жизни», т. е. над произведениями, классифицируемыми по тематическому признаку), так как в фантастических повестях жизнь изображена в своих коренных основах, «в схватке с Желанием, началом всякой Страсти» (слова Бальзака о «Шагреневой коже»).
При этом русская проза постепенно изменяет тип фантастики. Фантастическая поэма пред-романтической и романтической поры (Жуковский, Подолинский, а позднее — Лермонтов) была историко-мифологической: в качестве субъекта, или носителя фантастики, в них выступали мифологические персонажи, олицетворявшие субстанциональные силы бытия: Бог, отпавшие от него ангелы, прежде всего Демон и т. д., а их история, по крайней мере в первоначальных стадиях (гармонии и отпадения), отождествлялась с мифологизированной историей человечества. Отголоски историко-мифологической фантастики заметны и в прозе (например, в незаконченной повести В. Ф. Одоевского «Сегелиель, или Дон-Кихот XIX столетия» (1838), где главный персонаж — падший ангел), но это исключение. Как правило, фантастика русской прозы была современной. Это значит, что, отступая от всеобщего материала мифологической истории, повесть погружала фантастику в психологию, нравы и быт современного человечества. Мифологемы и мифологические представления сохранялись лишь в виде частных источников отдельных сюжетных ходов (например,
представления о перевоплощении человека в животное, о возвращении умерших, о магической силе портрета и т. д.).
Осовременивание фантастики выражалось также и в том, что наряду с формами прямой фантастики, открытым вмешательством в сюжет ирреальных сил (черта, ведьмы, а также лиц, вступивших с ними в преступный сговор), активно развивались формы так называемой завуалированной или неявной фантастики. Чудесные события представлялись таким образом, что возникала возможность их двойной интерпретации — с одной стороны, как действия ирреальных сил, с другой — как результата недоразумения или странности, вытекающих из реального стечения обстоятельств. С этой целью завуалированная фантастика разработала серию искусно скомбинированных приемов, разветвленную технологию фантастического, включая сюда форму роковых совпадений и предсказаний, форму слухов и предположений, форму таинственной предыстории, сообщаемой не от лица автора, но от лица персонажа, за достоверность сообщения которого автор «не ручается», и т. д.
Примером может служить хотя бы «Уединенный домик на Васильевском» (1828) Тита Космократова (Тит Космократов — псевдоним В. П. Титова (1807—1891), положившего в основу своей повести устный рассказ А. С. Пушкина). Коварный искуситель Варфоломей в авторском повествовании не аттестуется как черт; но странно то, что «его никогда не видали в православной церкви», что во время ссоры он бросает противнику: «Потише, молодой человек, ты не с своим
Бурно развивавшаяся в русской прозе завуалированная (неявная) фантастика несла в себе ту художественную мысль, что страшное и ирреальное скрываются в самой жизни, что действительность фантастичнее любой выдумки. В предисловии к «Пестрым сказкам» (1833) Одоевский писал: «...для одних читателей... сказки покажутся слишком странными, для других слишком обыкновенными; а иные без всякого недоумения назовут их странными и обыкновенными вместе». Это близко определению новеллы у Тика, писавшего о соединении, взаимозаменяемости в ней «чудесного» и «повседневного». Вообще развитие в русской прозе фантастического в сторону фантастики неявной, завуалированной отражало европейскую тенденцию — больше всего аналогий это явление находит в позднем немецком романтизме, особенно у Гофмана, встретившего в России в 20—30-е годы широкое понимание и признание.
При этом русская проза была вдохновлена идеей самобытности, что применительно к фантастике означало: найти свой собственный облик фантастики, так сказать, фантастический местный колорит (couleur locale). Бестужев-Марлинский советовал писателям заглянуть в деревни, в маленькие городки, чтобы найти «ключ прямо русский, самородный без примеси»: «Сколько ужасов схоронено в архивной пыли судебных летописей! Но во сто раз более таится их в самом блестящем обществе» («Латник. (Рассказ партизанского офицера)», 1832). Другими словами, история и быт какого-либо русского городка, селения или семейства таят в себе не менее благодатные источники фантастического, чем какой-либо западноевропейский средневековый замок с привидениями. Это значит, что в противовес многим традиционным обликам фантастики: библейскому, с различной степенью ассимиляции восточного колорита; средневековому рыцарскому; колориту «готических романов»; колориту условно-осианистского севера и т. д. — русская литература искала национально-самобытные формы местного колорита. К последним можно отнести формы, основанные на отечественных фольклорных источниках и мифологии, особенно украинской (О. М. Сомов), с пышным цветением ее демонологии, с ее Лысой Горой, этакому восточнославянскому аналогу Броккена.
Но питательной почвой фантастики становились и города России, ее новая и старая столицы: Петербург, чья история, географическое положение и архитектурный облик порождали богатую новейшую мифологию, которой суждено было вдохновлять творчество и Гоголя, и Лермонтова, и Достоевского, и Лескова, и Блока, и многих других вплоть до А. Белого; становилась источником фантастики и Москва. Смелый опыт претворения «московского» материала в фантастическую повесть предпринял А. Погорельский (А. А. Перовский, 1787—1836) в «Лафертовской маковнице» (1825). Оказалось, что небольшой деревянный домик, стоявший лет за пятнадцать перед сожжением Москвы где-то около Проломной заставы, тихие московские дворики и улицы способны стать ареной действия ирреальных сил; оказалось,
что скромный отставной почтальон Онуфрич с семейством могут подпасть под их влияние, что старая маковница оборачивается колдуньей или ведьмой, а ее черный кот — титулярным советником Аристархом Фалелеичем Мурлыкиным; и при этом все это происходит так естественно, легко (повесть обильно пользуется приемами завуалированной фантастики), с истинно московской патриархальной наивностью. «Лафертовская маковница» вызвала восхищение Пушкина: «Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном [1]Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину».
К 30-м годам в русской литературе — и теоретически, и практически — был поставлен вопрос и об оригинальном русском романе. Различие между романом и не-романом, как известно, достаточно подвижное и условное, тем не менее в поисках более сложных и глубоких художественных решений русская литература требовала именно романа, видя в нем как бы венец поэтических усилий. Впрочем, единой формы или модели романа в то время не было; правильнее говорить о ряде направлений, на которых созидалась искомая форма.