История всемирной литературы Т.6

Бердников Георгий Петрович

Главное направление — романистика историческая. «...В наше время под словом „роман“ разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании», — писал в 1830 г. Пушкин в рецензии на роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или русские в 1612 году». Два момента обращают на себя внимание в этом заявлении. Современный роман — или, по крайней мере, современное понимание романа — отождествляется именно с романом историческим. Но не всякое изображение истории делает его романом; необходима некая мера, объем событийности, простирающийся до большого масштаба — до «исторической эпохи». В выборе эпох русский исторический роман и, как мы увидим потом, историческая драма обнаружили определенное пристрастие. Это были эпохи общенациональных кризисов, освободительных войн — 1612 или 1812 г.; но также эпохи междоусобной борьбы русских князей (Н. А. Полевой, «Клятва при гробе Господнем», 1832), или покорения Новгорода Москвой (М. П. Погодин, «Марфа, посадница новгородская», 1830), или борьбы с иноземным временщиком Бироном (И. И. Лажечников, «Ледяной дом», 1835), или восстаний и мятежей, вроде выступления стрельцов (К. П. Масальский, «Стрельцы», 1832). Опыт двух крупнейших событий начала XIX в. — Отечественной войны

и восстания декабристов — властно направлял художническое внимание к тем эпохам, когда во внутренних или внешних борениях решалась судьба страны. При этом проявлялись политические симпатии авторов: если, скажем, Полевой с сочувствием говорил о традициях новгородской вольности, то многие писатели (если не большинство) из факта межнациональной борьбы и кризисов выносили идею пагубности смут и безначалия, благотворности централизованной монархической власти. Но было бы неправильно сводить значение исторической романистики 20—30-х годов лишь к какой-либо политической тенденции. Монархические идеи, причем в нарочито актуализированной форме, не исключающие аллюзий на «злобу домашних врагов наших», звучали и в «Юрии Милославском» М. Н. Загоскина (1789—1852), а между тем приведенное выше пушкинское определение исторического романа высказано в связи с этим произведением. Художественный историзм существовал не в виде какой-либо политической тенденции, а как целая система признаков, сделавшая исторический роман — под пером Вальтера Скотта — ведущим жанром первой четверти прошлого века. У нас освоением этой системы занялась плеяда исторических беллетристов, не отличавшихся первостепенным дарованием, но все же сыгравших свою заметную роль. «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829) воплотил новые принципы художественного историзма, пожалуй, наиболее наглядно.

Как известно, чувство историзма, интерес к истории усилились в новое время под влиянием романтизма. Однако романтический историзм еще не вылился в дифференцированное и конкретно-бытовое и психологическое изображение прошлого. Вольное или невольное осовременивание минувшего особенно ощущалось в отечественной исторической беллетристике ввиду тесного переплетения русского романтизма с традициями классицизма и Просвещения. Как писал Пушкин, наши авторы исторических произведений переселялись в прошлое «с тяжелым запасом домашних привычек, предрассудков и дневных впечатлений». Другое дело Загоскин. «Г. Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши — все это угадано, все это действует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына». Пушкин, далее, считал достижением Вальтера Скотта то, что он знакомит с историей «домашним образом». Сходное намерение довольно отчетливо ощущается в романе Загоскина, ощущается не только во множестве картин и описаний, вводящих нас в закулисную домашнюю жизнь различных групп населения (например, описание «внутреннего устройства крестьянской избы», «домашнего простонародного быта»), но — главным образом — в тесной, почти нерасторжимой, то открытой, то таинственно-неясной переплетенности частных и домашних судеб персонажей с большими историческими событиями. От течения и исхода этих событий зависит любовь Юрия Милославского и дочери боярина Кручины-Шалонского Анастасьи, зависит их встреча, соединение, устройство семейного счастья и домашнего очага.

Характером связи персонажей и исторических событий предопределено принципиальное новшество скоттовского романа. Как показали исследования нового времени, в центре его повествования не выдающийся исторический герой, но так называемый герой «средний», находящийся между лагерями, между партиями, открытый их влиянию и воздействию и отражающий самим драматизмом и переменчивостью своей судьбы конфликтность эпохи. До некоторой степени аналогом такого персонажа служит заглавный и — что еще важно подчеркнуть — вымышленный герой романа Загоскина. К «среднему» персонажу, стоящему между лагерями, прибегает и И. И. Лажечников (1792—1869) в «Последнем Новике» (1831—1833). До какой степени осознан был этот шаг, свидетельствует заявление К. Масальского, автора романа «Стрельцы» (1832), что всего лучше «избирать такое лицо, которого судьба достаточно не объяснена историею, дабы читателю не была наперед известна развязка романа». Помимо тайны занимательности и связанной с нею передачи драматизма истории «средний» герой выражал определенное изменение в господствующей типологии вообще, а именно: отказ от высокого и экстраординарного романтического героя, переход к менее ярким, более массовидным персонажам.

В целом, однако, русская историческая беллетристика конца 20-х — начала 30-х годов представляла довольно пеструю картину, в которой романтические краски не только не поблекли, но подчас сгущались, определяя общий характер жанра. Пример — уже упоминавшийся «Ледяной дом», одно из лучших достижений Лажечникова как исторического романиста. По общему строю «Ледяной дом» ближе не к романистике Скотта, а к произведениям на исторические темы французских романтиков, особенно к «Сен-Мару» А. де Виньи и в какой-то мере «Собору Парижской богоматери» В. Гюго (наблюдения Н. Н. Петруниной). В центре событий у Лажечникова — не вымышленный «средний» персонаж, а лицо историческое и притом поэтически преображенное (Волынский); большую роль приобретают персонажи (Мариула, Мариорица), приподнятые над бытом и воплощающие некие исконные стихии жизни; ключевое место занимают не повседневные, рядовые происшествия, но, говоря словами романиста, «самые блестящие, самые занимательные события» (пролог к роману «Бусурман», 1838).

Историческая романистика, однако, не единственный путь, на котором поэтическое овладение «сложностью жизни» достигало степени романа. Другой путь указывал плутовской роман, поскольку его конструкция, определяемая движением главного героя — пикаро, плута, или, как писал Н. И. Надеждин, «прошлеца», — сквозь строй разнообразных событий, с его встречами со множеством людей, эта конструкция служила объединению нескольких сфер жизни: и дворянской, и чиновничьей, и крестьянской, и т. д. Один из интересных опытов русского плутовского романа — «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» Нарежного (опубл. 1814), произведение,

о котором уже говорилось в первом разделе. Однако воздействие «Российского Жилблаза» было искусственно ограничено: вскоре после издания в 1814 г. первые три части были запрещены, а остальные три не пропущены в печать.

Основа пикарески сохранялась и в других романах Нарежного: «Черный год, или Горские князья» (опубл. посмертно, 1829) и «Бурсак» (1824), хотя в целом эти произведения представляли собою весьма сложное жанровое образование: здесь и традиции приключенчески-авантюрного повествования, и политического романа, и «романа воспитания» (Нарежный был автором и более «канонического», так сказать специального, «романа воспитания» «Аристион, или Перевоспитание», 1822), и, наконец, традиции стилизованного этнографизма, как при изображении Кавказа и юга России в первом романе. Впрочем, и в «Бурсаке», описывающем жизнь родной Нарежному Украины, этнографизм изобиловал подлинными, живыми красками. Не в меньшей мере подлинность этнографизма, живость бытописания, простодушная наивность юмора отличали произведение Нарежного «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» (1825), предвосхитившее гоголевскую «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Споры о русском романе вообще и о роли традиции пикарески обострились в связи с выходом плутовского романа Ф. В. Булгарина «Иван Выжигин» (1829), имевшего огромный успех в средних и низших читательских слоях. Русская критика оценила опыт Булгарина скорее, так сказать, в потенции — как возможность современного романа, «почерпнутого из русской жизни» (Белинский), чем в реализации, отмеченной мелодраматизмом и наивной верноподданнической назидательностью.

Еще один путь созидания романной формы был связан с выдвижением персонажа, идейно близкого автору и в то же время воплощающего в себе облик современного молодого человека. Тем самым мотивировалось свободное повествование с переходом от одной сферы к другой, от героя к рассказчику, от описаний к лирике, от настоящего к воспоминаниям прошлого и т. д. — короче, мотивировалась та манера, которую Пушкин шутливо называл «болтовней». Таков был роман «Странник» (1831—1832), принадлежащий перу А. Ф. Вельтмана (1800—1870). «В этой немного вычурной болтовне, — отозвался о «Страннике» Пушкин, — чувствуется настоящий талант» (письмо к Е. М. Хитрово от 8 мая 1831 г.). Этот отзыв связан с известным советом, который поэт несколько ранее дал А. Бестужеву: «Да полно тебе писать быстрые повести... Роман требует болтовни, высказывай все начисто», — словом, Пушкин явно противополагает «Странника» прозе Бестужева-Марлинского. Вельтмановский «Странник» потому нашел такой отклик у Пушкина, что и сам он в это время работал над романом в стихах «Евгений Онегин», построенным на объединении и взаимодействии близкого автору рассказчика с обликом современного персонажа.

Знаменателен факт почти одновременного (рубеж 20—30-х годов) выхода в свет всех трех произведений — исторического романа «Юрий Милославский», плутовского романа «Иван Выжигин» и «Странника», что свидетельствовало о назревшей задаче создания оригинального романа и о том, что разрешение этой задачи осуществлялось в различных направлениях.

Наконец, был еще путь циклизации, т. е. объединения внешне самостоятельных (и первоначально печатавшихся отдельно) произведений в группы. Таков «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828) Погорельского, куда вошла «Лафертовская маковница»; таково и самое полное и колоритное произведение этого рода — «Русские ночи» (1844) В. Ф. Одоевского. Обрамляющая все части цикла диалогическая форма, как это было и в западноевропейских циклах — «Фантазусе» Тика, «Серапионовых братьях» Гофмана и т. д., актуализировала содержание частей, объединяла их в некое новое произведение, подобное роману. Белинский словно предусмотрел такой путь образования романа, когда еще в 1835 г. в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» писал о разрозненных повестях: «...соедините эти листки под один переплет, и какая обширная книга, какой огромный роман...» Однако мысль эта скорее фигуральная. Объединение повестей («листков») в циклы еще не создавало романа; и там, где это действительно имело место (как позднее в «Герое нашего времени»), необходимо было помимо соединения частей их сюжетно-фабульное и содержательное вхождение друг в друга.

В драматургии 20—30-х годов происходили процессы, напоминавшие аналогичное развитие прозы. Большая часть пьес строилась на главенствующей роли центрального персонажа, главным образом художника («Торквато Тассо» Н. В. Кукольника, 1833). Подобный структурный принцип сохранялся и в исторических пьесах на темы отечественного прошлого («Ермак», 1825—1826, опубл. 1832, и «Димитрий Самозванец», 1833, А. С. Хомякова). Но вместе с тем проявилась и крепла тенденция к экстенсивному историческому дееписанию, подрывавшему монополию одного персонажа и представлявшему противоборство различных общественных лагерей и сил. Наиболее значительное явление (не считая пушкинского «Бориса Годунова») — это трагедия М. П. Погодина «Марфа, посадница новгородская». Пушкин, конечно, преувеличивал, говоря о том, что ей присуще «шекспировское» достоинство (письмо к Погодину от конца ноября 1830 г.); однако это преувеличение базировалось на перспективной художественной тенденции трагедии. В истории падения Новгорода действовало, как писал Пушкин, «два великих лица»: с одной стороны, Иоанн III, с другой — Новгород; автор не должен «хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою», «не его дело оправдывать и обвинять», он должен быть беспристрастным, широким и объективным. Хотя и с ограничениями, но Погодин исполнил это требование, принципиально важное, с точки зрения Пушкина и — как мы можем теперь сказать — развивающегося реалистического направления.

Пример романтической самокритики в форме драмы представила трилогия В. К. Кюхельбекера «Ижорский» (1—2 части опубликованы в 1835 г.; 3 часть — лишь в советское время), в которой центральный романтический персонаж выступал в серьезном и одновременно иронически сниженном освещении. С точки зрения жанра «Ижорский» — оригинальный опыт современной мистерии, с ассимиляцией просветительских и классицистических традиций. Бытовые же, нравоописательные и комедийные тенденции концентрировались, главным образом, в водевильном жанре, получившем на рубеже 20—30-х годов широкое распространение и популярность (А. И. Писарев (1803-1828), Д. Т. Ленский (1805-1860), Ф. А. Кони (1809-1879) и др.).