История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Казанова Джакомо

Я поделился своим интересом с хозяином, который поручил моему местному слуге выяснить это. Вот что я узнал перед тем, как покинуть Барселону и не имев возможности знать это заранее.

Асканио Погомас, потому что теперь он звался так, содержался под арестом до конца ноября и уехал морем на барке, которая направлялась в Тулон, через три или четыре дня после того, как покинул цитадель. Я написал в тот же день г-ну Гримальди письмо на четырех страницах, из которого он должен был получить квинтэссенцию моего чувства благодарности. Следовало выплатить ему, в знак моей благодарности, тысячу цехинов, которыми, из-за моих двух писем, я становился его должником и с которыми, если бы он последовал тому, что этот монстр говорил ему сделать, он принес бы мне много беды.

Но вот еще новость, о которой заговорили в Барселоне.

В два часа пополудни поменяли все афиши, которые объявляли об опере в вечер этого дня. Было заявлено о перерыве в театре вплоть до второго дня нового года в связи с болезнью двух главных актеров. Этот приказ мог исходить только от вице-короля,

ибо публика называла его именно так, говоря, что Каталония — это королевство, а не провинция. Я ничего не сказал, но принял к сведению это приостановление спектакля. По своему характеру, я принял решение, на которое не думал, что могу быть способен: я решил отложить отъезд. Это был способ заставить краснеть графа де Рикла за свое тиранство, упрекая его за его безрассудство и его несправедливые поступки по причине его несчастной любви, которые делали его самым несправедливым из людей, в то время как до того он сходил за самого справедливого. Петрарка говорил:

Amor che fa gentile un cor v"ilano [30] .

Нечто противоположное проделал Рикла, который считался человеком порядочным.

Я тем более не написал злодейке Нине, черную душу которой я узнал с первого дня своего знакомства с ней в Валенсии. Я оставил, что она могла льстить себе, что меня содержала. От этого не становилось менее верным то, что она притянула меня в пропасть и ввергла в бездну, которая должна была стоить мне жизни. Читатель узнает кое-что еще об этом мрачном деле четыре месяца спустя после описываемых событий.

30

Любовь, что делает милым скверное сердце.

Я выехал в этот день, без малейшего проявления суеверия с моей стороны. Я захотел, чтобы мой отъезд из Испании произошел в последний день этого несчастного года, что я там провел. Все эти три дня я был занят написанием, может быть, трех десятков писем всем моим наиболее близким знакомым. Г-н Мигель де Зевайос, дон Диего де ла Секада и граф де Пералада приходили повидать меня, не встречаясь между собой. Этот г-н де ла Секада был дядей графини А. В., которую я знал в Милане. Эти три персонажа все рассказывали мне о замечательном и странном обстоятельстве, как и все прочее в этой истории. 26-го того же месяца, то-есть накануне того дня, когда меня выпустили на свободу, аббат Маркизио, посланец герцога Модены, спрашивал, в присутствии большого количества людей, у графа де Рикла, не может ли он нанести мне визит, чтобы отдать письмо, которое не может никому передать, поскольку должен завтра уезжать в Мадрид. Все были удивлены, что граф ничего не ответил на вопрос аббата, который действительно уехал на следующий день, накануне моего освобождения. Я написал в Мадрид этому аббату, которого не знал, и я не получил ответа. Я так и не смог никогда узнать, что это было за письмо, которое он должен был мне передать в собственные руки. Все в этом деле было темным и непонятным; в результате его я оставался там только в силу деспотизма графа Рикла, ревнивца, которому злодейка Нина, забавляясь, дала понять, что я ее любовник и что она меня осчастливила. Мои паспорта, отправленные в Мадрид, были только предлогом, потому что отправить их и получить обратно можно было за восемь-десять дней, предположив, что кто-то обвинял меня в том, что я сам их изготовил. Это могло бы быть клеветой со стороны Погомаса, если предположить, что он узнал, что у меня есть паспорт от короля Испании, который я никак не мог получить, не имея предварительно такого от посла Венеции. Подлец мог сказать, что невозможно, чтобы я имел такой паспорт, потому что я был в немилости у Государственных Инквизиторов. Вопреки его идее и его суждению, я его, однако, получил, и вот каким образом.

Решившись к концу августа покинуть мою очаровательную донну Игнасию и Мадрид навсегда, я попросил паспорт у графа д'Аранда, который мне ответил, что, действуя по правилам, он не может мне его дать, не получив предварительно паспорт от посла Венеции; он сказал, что тот не может мне отказать. Довольный этим решением, я отправился в особняк посла, г-на Кверини, который был в то время в С.-Ильдефонсо. Я сказал портье, что мне нужно поговорить с г-ном Оливьери, секретарем посольства. Он меня объявил, и этот безумец сделал вид, что не может меня принять. Я написал ему назавтра, что не заявлялся во дворец г-на Кверини лишь затем, чтобы полюбезничать с ним, секретарем, но чтобы попросить паспорт, в котором он, секретарь, не может мне отказать. Я написал ему мое имя и звание, весьма незначительное, доктора права, в котором он также мне отказать не может, и попросил его оставить паспорт у портье, куда я зайду за ним назавтра. Назавтра портье сказал мне шепотом, что посол оставил приказ, чтобы мне не давали паспорта.

Тут уж я написал маркизу Гримальди в С.-Ильдефонсо и в то же время герцогу де Лосада, попросив их сказать послу Венеции, чтобы направил мне паспорт, потому что в противном случае я опубликую постыдные причины, которые заставляют посла, его дядю, лишать меня его милости. Я не знаю, показывали ли герцог и маркиз мое письмо послу Кверини, но знаю, что секретарь Оливьери отправил мне паспорт, который донна Игнасия мне вручила. Я читаю мой паспорт и вижу там мое имя без всяких титулов, вещь необычная в Испании, поскольку там лишь слугам отказывают в титуле «дон»,

как у нас «синьор» и у французов «месье», ограничиваясь иногда «сьер». Вспыхнув от этого знака неприязни, я написал письмо дону Доминго Варнье, который по службе находился тогда при дворе, и направил ему мой диплом Протонотария, где я был прописан как Кавалер Золотой Шпоры и доктор права. Кроме того, я направил ему неправильный паспорт и просил его передать мое письмо и мои жалобы маркизу Гримальди, если посол продолжит меня третировать. Три дня спустя он отправил мне мои дипломы, сказав, что ему не нужно говорить с министром, поскольку посол был заранее уверен, что знаком с моими титулами, которые он просто игнорирует. Он заканчивал свое письмо сказав, что секретарь посольства направит мне паспорт таким, какой я имею право от него требовать, и с которым мне останется только получить паспорт от короля, оформленный министром иностранных дел. Я получил назавтра паспорт, такой, как я хотел; я направил его в С.-Ильдефонсо дону Варнье, который вернул его мне с соответствующим от короля, подписанным маркизом Гримальдо де Гримальди, и, с помощью его, получил паспорт от графа д'Аранда, который, при рассказе этой истории, очень повеселился. Переписка между Мадридом и двором, поскольку он относится к одному из трех sitios, ничего не стоит. Она идет вся за счет короля. Содержание и регламент почт по переписке также отличается от того, что я встречал по всей Европе Каждый может писать письма во все страны мира и бросать их в общественные почтовые ящики, не платя ни су; письма будут отправлены с наибольшей точностью; но приходится платить весьма дорого за получение на почте ответов. Ответ из Петербурга стоит дукат. Если тот, кому он адресован, оставляет его там, не имея дуката или из скупости, этот человек не сможет получить и письмо, пришедшее ему из Кадиса, которое стоило бы ему только десять су. Если он за ним приходит, ему в нем отказывают, пока он не выкупит все прочие письма, что ему адресованы. Так же поступают в Неаполе.

В последний день года я покинул Барселону вместе со своим слугой, сидящим сзади на козлах. Я согласился на короткие переходы, чтобы быть в Перпиньяне на третий день года 1769. Мой возчик был пьемонтец. Перпиньян отстоит от Барселоны на сорок малых лье. На следующий день, в гостинице, где я обедал, ко мне пришел возчик вместе с моим слугой и спросил, могу ли я предположить, что за мной кто-то следит.

— Это может быть. Что заставило вас об этом спрашивать?

— Трое мужчин, пешком, вооруженные и с нехорошими лицами, которых я заметил вчера при нашем отъезде из Барселоны, которые этой ночью спали в конюшне той же гостиницы, в которой мы живем, которые ели сегодня здесь и которые выехали три четверти часа назад. Эти люди ни с кем не говорили, они мне подозрительны.

— Что мы можем сделать, чтобы избежать опасности быть убитыми, либо избавиться от подозрений, которые мне не нравятся?

— Выехать позже и остановиться в гостинице, которую я знаю, не доезжая до обычной станции, куда направятся эти люди, чтобы нас поджидать. Если я увижу, что они возвращаются обратно и селятся в плохой гостинице, где мы остановимся, я больше не буду сомневаться: это убийцы, которые охотятся за нами.

Я счел это рассуждение верным. Я выехал позже, ехал почти шагом, и через пять часов мы остановились, где нашли весьма дурное жилище, но где не было, однако, этих трех типов. В восемь часов, когда я ужинал, вошел мой слуга и сказал мне, трое убийц находятся в конюшне, где выпивают с нашим возчиком. Мои волосы поднялись дыбом, так как больше не было сомнений. Мы могли ничего не опасаться в гостинице, но многого на границе, куда должны были прибыть к вечеру. Я посоветовал моему слуге не показывать виду и сделать так, чтобы возчик пришел ко мне поговорить, когда эти люди заснут. Возчик пришел в десять часов; он сказал мне без уверток, что эти люди хотят нас убить, как только мы достигнем границы Франции.

— Выпив бутылку, которую я оплатил, один из них спросил меня, почему я не проехал до следующей станции, где мы бы поселились лучше, и я ответил, что вы замерзли и что было поздно. Я мог спросить у них, почему они сами там не остались, и куда они направляются, но я остерегся. Я спросил только, хороша ли дорога до Перпиньяна, и они ответили, что превосходная, и что не заметно Пиренеев. Они спят, завернувшись в свои плащи возле моих мулов, на пучках соломы. Мы выедем до наступления дня, но после них, разумеется, и пообедаем на обычной станции; но после этого, доверьтесь мне, мы поедем после них, и я поеду быстро другой дорогой, и мы будем во Франции в полночь. Я уверен в том, что говорю.

Если бы я мог взять эскорт из четырех вооруженных людей, я бы не последовал совету возчика, но в моем случае я должен был делать то, что он говорит. Мы нашли трех наемников там, где и сказал возчик, и, спускаясь, я скользнул по ним глазами. Они показались мне тем, чем и были. Они выехали четверть часа спустя и полчаса спустя мой бравый возчик, проехав с четверть лье, свернул с дороги, затем нанял крестьянина в качестве проводника, которого поместил сзади, чтобы тот указывал ему, когда он ошибается. Мы проделали одиннадцать лье в десять часов и прибыли в хорошую гостиницу в большой деревне, во Франции, где нам нечего уже было опасаться. Я хорошо выспался и пообедал на следующий день, и к вечеру оказался в почтовой гостинице в Перпиньяне, уверенный, что спас себе жизнь и обязан этим моему возчику. Невозможно догадаться, откуда мог следовать приказ меня убить, но читатель увидит, с помощью чего я все узнал двадцать дней спустя.