История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8

Казанова Джакомо

Присутствие их новой подруги вынуждало нас ограничивать наши первые объятия тем, что называют благопристойностью, и юная вновь посвящаемая оказывала мне те же знаки внимания, краснея и не поднимая глаз.

После обычных речей, этих общих мест, что произносятся после долгого отсутствия, и некоторых двусмысленностей, которые нас заставляли посмеяться и должны были заставить эту юную Агнес задуматься, я сказал ей, что нахожу ее прекрасной как Амур, и что я готов поспорить, что ее разум, столь же прекрасный, как ее очаровательное лицо, не чужд некоторых предрассудков.

— У меня, — сказала она скромно, есть все предрассудки, диктуемые чувством

чести и религией.

Я увидел, что следует ее поберечь, действовать деликатно и выждать время. Это был не тот случай, когда можно предпринять прямой штурм. Но такова моя природа, я в нее влюбился.

Синдик назвал мое имя.

— Ах! — воскликнула девушка, — это, стало быть, вы, месье, два года назад обсуждали очень странные вопросы с моей кузиной, племянницей пастора? Я очень рада познакомиться с вами.

— А я — с вами, мадемуазель; и надеюсь, что, говоря с вами обо мне, ваша очаровательная кузина не нашла во мне ничего предосудительного.

— Как раз наоборот, потому что она вас очень высоко оценила.

— Я буду иметь честь обедать завтра с ней и не премину высказать ей мою благодарность.

— Завтра? Постараюсь быть на этом обеде, потому что очень люблю философские дискуссии, хотя и не смею сама вставить в них хоть слово.

Синдик воздал должное ее благоразумию и похвалил ее сдержанность с такой теплотой, что я ясно увидел, что он в нее влюблен, и что если он ее еще не соблазнил, он будет изыскивать все средства, чтобы добиться своего. Это юное создание звали Элен. Я спросил у девушек, не сестра ли им эта прекрасная Елена, и старшая ответила с тонкой улыбкой, что она сестра, но у нее нет брата, и, выдав это объяснение, поспешила ее поцеловать. После этого мы, синдик и я, изощрялись по отношению к ней в тонких комплиментах, говоря, что мы надеемся стать ее братьями. Элен краснела, но на все наши галантные предложения не отвечала ни слова. Достав мой ларец и видя, что девицы очарованы красотой моих колец, я пригласил их выбрать себе те, что им нравятся, и очаровательная Елена последовала за подружками, заплатив мне скромным поцелуем. Вскоре затем она нас покинула, и мы остались в полнейшей свободе.

Синдик был прав, влюбившись в Элен, потому что эта девушка не только обладала всем, что нужно, чтобы нравиться, но и способна была внушить подлинную страсть, но три подруги не льстили себя надеждой включить ее в круг своих развлечений, так как полагали, что ей свойственно непреодолимое чувство целомудрия по отношению к мужчинам.

Мы поужинали очень весело, а после ужина принялись за наши игры: синдик, по своему обыкновению, оставался просто зрителем наших утех, и очень этим был доволен. Я перебрал по очереди трех нимф по разу каждую, обманув их надежды для их же пользы и щадя их, когда готов был уступить натуре. В полночь мы расстались и добрый синдик проводил меня до дверей моего жилища.

На следующий день я обедал у пастора, где нашел многочисленное общество, среди прочих г-на д'Аркур и г-на де Хименес, который сказал мне, что г-н де Вольтер знает, что я в Женеве и надеется меня увидеть. Я ограничился в ответ глубоким поклоном. М-ль Эдвига, племянница пастора, сделала мне очень лестный комплимент, который мне доставил не большее удовольствие, чем вид ее кузины Элен, которая находилась около нее, и которую она мне представила, сказав, что, поскольку мы уже знакомы, мы вполне можем общаться. Это было то, чего я хотел больше всего. Двадцатидвухлетняя теологиня была прекрасна, аппетитна, но

в ней не хватало, уж я не знаю чего, что жалит и прибавляет надежды на удовольствие, этакого кисло-сладкого, что пробуждает само сладострастие. Однако это ее общение с кузиной было тем, что мне было нужно, чтобы постараться внушить ей нужные мне чувства.

Мы превосходно пообедали и во время перерывов говорили только о вещах нейтральных; на десерт, пастор попросил г-на де Хименес задать несколько вопросов племяннице. Зная его как известного ученого, я ожидал вопросов о какой-то проблеме геометрии, но я ошибся, так как он спросил, знает ли она, что мысленная оговорка делается для самооправдания персонажа.

Эдвига скромно отвечала, что, за исключением случая, когда обман может быть необходим, мысленная оговорка всегда — мошенничество.

— Скажите же мне тогда, как Иисус Христос мог сказать, что момент конца света ему неизвестен?

— Он мог так сказать, потому что он этого не знал.

— Значит, он не был Богом?

— Соответствие ошибочно, потому что из того, что Бог повелитель всего, не следует, что он знает будущность.

Словцо «будущность», примененное столь кстати, мне показалось превосходным. Эдвига зааплодировала, и ее дядя обошел стол, чтобы ее поцеловать. У меня на губах было вполне естественное возражение, которое, применительно к сюжету, могло вполне ее опровергнуть, но мне хотелось ей понравиться, и я промолчал.

Г-н д'Аркур был приглашен также задать вопрос, но ответил, вместе с Горацием, что nulla mihi religio est [1] . Тогда Эдвига, повернувшись ко мне, сказала, что это напоминает амфидромию — языческий праздник.

— Но я хотела бы, — добавила она, — чтобы вы спросили меня о чем-то, касающемся христианства, что-нибудь трудное, на что вы сами не можете найти ответ.

— Оставьте меня, мадемуазель.

— Тем лучше, это значит, что вы не испытываете потребность думать.

1

В религии не сомневаюсь — Гораций, Сатиры.

— Я думаю, стараюсь найти новое. Ну, вот. Согласитесь, что Иисус Христос обладал всеми качествами человека?

— Да, всеми, за исключением слабостей.

— Относите ли вы к слабостям способность к деторождению?

— Нет.

— Соблаговолите тогда сказать мне, какой природы было бы создание, которое бы родилось, если бы Иисусу Христу пришло в голову сделать ребенка Самаритянке?

Эдвигу бросило в краску. Пастор и все присутствующие переглянулись, а я уставился на теологиню, которая задумалась. Г-н д'Аркур сказал, что следует послать за г-ном де Вольтером, чтобы разрешить столь затруднительный вопрос, но Эдвига подняла решительно глаза с видом, что готова отвечать, и все затихли.

— У Иисуса Христа, — сказала она, — было две совершенные природы, в совершенном равновесии; они были неразделимы. Таким образом, если бы Самаритянка соединилась бы телесно с нашим Искупителем, она бы, разумеется, зачала; потому что абсурдно предположить за Богом действие такой важности, не возымевшее естественных последствий. Самаритянка бы через девять месяцев разродилась ребенком мужского пола, не женского, и это создание, рожденное женщиной-человеком и мужчиной-Богом, имело бы в себе четверть божественного и три четверти человеческого.